помните, что было за мгновение до… А если бы и помнили? Ваши крупицы Силы ничто, по сравнению с той, что была у меня.
– Я соберу всё! Всё без остатка.
Накормлю рычащую бездну и вновь стану собой прежним. Единым и неделимым. Ах как сладок будет тот миг. А пока. Пока мне нужно собрать те крохи, что успел скопить за столь непродолжительное время. Собрать и снова отдать. Как же это невыносимо – отдавать. Тогда, будучи единым, я не понимал это, с радостью расплескал первозданный свет, не оставив себе ни капли Силы.
– Нужно собрать, нужно вернуть!
Стихии – первый мазок новорожденного мира, первое разделение единого. Я не могу взять всё, но крупицы дадут мне шанс, станут тем камешком, что в скором времени превратится во всесметающую лавину. Огонь, вода, земля и ветер – первая пища для меня нового, слабого и никчемного.
Лунный свет ласкает моё истерзанное плесенью тело. Он баюкает раны, зализывает рубцы, ластится, помня меня прежнего. Тем проще осуществить задуманное. Свет трепыхается, пытаясь сбежать к матери-Луне. Поздно. Слишком поздно. Плесень покорно принимает его в свои ладони… в мои ладони. Свет всё ещё пытается выбраться, но ему не удаётся, и он с покорностью принимает уготованную мною участь. Свет сворачивается клубком, призрачным младенцем на моих руках. Двумя младенцами.
Но это лишь иллюзия.
– Отец.
Дочери, мои дочери. Я отдал вам почти всего себя. Как же это невыносимо – отдавать. Ненавижу!
– Ищите детенышей живых с яркими искрами.
– Выпить их?
– Привезти к тебе, отец?
Две близняшки, поделившие между собой расколотое надвое время: день и ночь. Такие же слабые и жалки, как всё вокруг. Такие же, как я. Отражения мой никчемности.
– Они должны позабыть себя, отказаться от памяти предков. Только мне позволено помнить.
– А потом выпить?
– Или вести к тебе?
– Отпустить.
– Но зачем?
– Они приведут за собой многих других.
Сказ 1. Дети подлунного света
– Спи, моя радость, спи.
Дородная молодая баба, позёвывая, мерно покачивала люльку-зыбку. Подвешенная к потолку избы та нехотя раскачивалась из стороны в сторону, брюзжа и поскрипывая на нерадивую малютку, которая ни в какую не желала засыпать, переходя с хныков на жалобный скулёж и обратно. Вымотавшаяся за день мать вздохнула, посильнее качнула колыбель, в надежде, что дочурка уймется и наконец-то заснет. Подумала о старших мальчишках, которые, набегавшись за день, мерно посапывали на полатях, вспомнила о тайной радости, услышанной от повитухи, которая возвестила, что на этот раз боги послали дочурку, шмыгнула от обиды на мужа, который не разделил её чувств, сетуя на лишний рот, вместо ожидаемых дополнительных трудовых рук, и нехотя поднялась с лавки, протягивая широкие мясистые ладони к младенцу.
– Что ты, что ты! – она нежно прижала ребенка к груди. – Кто обидел, кто обозлил, кто взглянул косо, кто плакать кроху заставил?
Малютка на миг притихла, заработала ручками и губками в поисках такого вкусного молочка. Зачмокала, не переставая скулить. Мать, которой в скором времени нужно было вставать и приступать к новому трудовому дню, вздохнула и мелодично запела, стараясь не разбудить завозившихся мальчишек.
Мирно спит в чулане кот,
А под клетью мышка.
Сон целебный к нам идёт,
Спи, моя малышка!
Медвежонок спит в бору,
Спит в хлеву корова.
Ты усни, усни скорей,
Ласковая рёва!
Перестань уже реветь,
Маленькая плакса.
Убаюкаю тебя,
Доченька – Варакса!
Женщина подошла к столу, продолжая удерживать ребенка, потянулась к миске, выдолбленной из липы. Подняла на льющийся из окна лунный свет смоченный в меду лоскут ткани, в который был завернут размоченный хлебный мякиш, прислушалась. Наевшийся молока малыш притих и сладко посапывал – соска не потребовалась. Мать положила лоскут обратно в миску, облизнула пальцы. Задумавшись, продолжила укачивать дитя. В тяжелой от недосыпания голове рождались картины-образы грядущего дня, а точнее ворох дел, которые нужно будет переделать по хозяйству. Баба вздохнула:
– Расти-подрастай, Вараксушка, – она нежно прижала дочку к груди. – Будешь мне помощницей, да отрадой очей, пока в чужой дом не убежишь, да сама хозяйкой не станешь. Ребятишки будут отцу в подмогу, а ты мне. Ещё детишек принесу – нянчиться будешь, ночами мне помогать. А пока спи-поспи.
Размечтавшаяся мать, сладко позёвывая, повела затекшими плечами. Вернулась к люльке, аккуратно положила младенца. Прислушалась – нет, кроха не заревела. Баба качнула люльку и улеглась обратно на лавку, отдаваясь теплу брошенного поверх досок кожуха. Широко зевнула, предвкушая недолгий и оттого особенно сладкий сон. Закрыла глаза.
Вновь зевнула. Сон не шёл. Она глубоко вздохнула, с наслаждением впуская в себя пропитанный ночной прохладой воздух, бодрящий и остужающий распаленное за знойный день тело. Поёрзала – скатавшийся ворс кожуха колол обгорелую шею, взопревшую, несмотря на легкий озноб подлунного царства. Прислушалась. Сердце кольнула надломленная игла тревоги. Вдали забрехала собака, затем ещё одна – ближе. Через некоторое время подал голос их дворовый пёс Молчан – массивный, но осунувшийся от старости волкодав. Гавкнул и тут же заскулил, заскребя когтями по навесу для дров, под которым ночевал. Хлопнули крылья пискуна-нетопыря и тотчас все звуки стихли, даже цикады на мгновение угомонили свой треск.
– Кажется, померещилось? – пробубнила встревоженная мать одними губами и замолчала.
Сквозь возобновившийся нервный цокот сверчков и цикад, мерный шелест трав и веток, терзаемых гулёмой ветром, она услышала шаги: тихие, едва слышимые, словно палые листья ложатся на пожухлую траву. Но она точно знала, что это шаги… или всё же ей только почудилось?
– Неужели Ждан вернулся? – попыталась успокоить сама себя, нервно теребя край кожуха.
Тут же отвергла эту мысль – супруг был сейчас на дальнем выпасе с конями, и если бы даже решился бросить подпасков, то вряд ли успел ранее утра добраться до поселения, да и через частокол ночная стража его ни за что не пропустит.
Отринув боль в шее, усталость и тревогу за чадо, она превратилась в слух. Неужели кто-то лихой? Сердце оседлало норовистое чувство беспокойства и пустилось вскачь, рискуя вырваться из груди. Взволнованная мать собралась вскочить, разрываясь между желаниями заорать, да позвать соседей или поскорее похватать ребятишек и дать деру из избы, в которую, как ей сейчас казалось, совсем недавно привел её супруг. Не успела.
Неспешно ступая лёгкими шажками по лунному свету, в горницу проникла тень в белых одеяниях. Хозяйка избы, потерявшая дар речи, натужно засопела в такт сердцу, резво ускорившему бег. Выпучив глаза, она неотрывно глядела на происходящее, не в силах разобрать, как на самом деле выглядит ночная гостья. То, что именно гостья, баба поняла
