только людей — никого живого вообще. Здесь не росли деревья, даже трава не пробивалась сквозь бетон. Я не видел неизбежных у заводских проходных бродячих собак. Весь этот мир состоял из кирпичей, бетона и металла, здесь были только провода и мёртвые электрические огни.
Мне ничего не угрожало. Было по-прежнему тепло — поздний вечер бабьего лета — даже слишком тепло для такого позднего часа, и по-прежнему очень тихо. Электричество еле слышно гудело, вспыхивало и погасало с почти неуловимым для уха фыркающим шелестом. Я шёл, отчаянно мечтая пересечь эту мёртвую зону как можно скорее — и никак не мог понять, почему на меня так давит эта тишина и пустота.
Опасны-то люди.
Чего бояться, если нет людей? Не привидений же…
Странно представить себе привидения в промзоне, даже если над ней горят красные глаза в бетонной оправе. В конце концов, это ведь только автоматы.
Но звук, который нарушил тишину, вызвал у меня приступ не просто радости — эйфории. Этот звук, шум медленно двигающегося по рельсам поезда, а потом гудок, означал железную дорогу, живое место в мёртвом безлюдье и тишине, транспорт, на котором можно уехать. Обещание и надежду.
Я побежал на звук.
Завернул за угол, проскочил мимо опущенного шлагбаума, мигающих жёлтых огней, обогнул забор — и остановился перед чем-то напоминающим сортировочную станцию. Тепловоз неторопливо тащил к ней товарный состав, светя холодными пустыми глазами фар. Он до муторности медленно поравнялся со мной — и мне померещилась освещённая насквозь ярким лучом фонаря кабина без машиниста, будто поезд шёл на автопилоте. Я остановился. Мимо меня, погромыхивая на стыках рельс, проплывали цистерны с непонятной маркировкой, потом — так же непонятно маркированные крытые контейнеры, потом платформы, на которых лежало что-то, покрытое брезентом — и не было им числа, они тянулись и тянулись, со стуком и электрическим стоном…
Я пошёл вдоль путей со странным чувством досады, будто тепловоз обманул меня. Вдалеке горел зелёный семафор. Над короткой плоской платформой светило целое созвездие ярких ламп — и я вдруг понял, что вижу не какую-то станционную надстройку, а неподвижную человеческую фигуру.
Она казалась чёрной и плоской в двойном электрическом луче: высокий мужчина в длинном плаще с капюшоном. Он стоял ко мне спиной, глядя на рельсы, уходящие в мутное электрическое марево.
Я обрадовался этому мужику, как родному.
— Эй! — заорал я изо всех сил и побежал к нему. — Эй, ты знаешь…
Он обернулся — и я осёкся.
Он смотрел на меня пустыми прорезями в пластмассовой маске лица. Из прорезей тёк электрический свет, неоново-жёлтый, и всё лицо, сделанное из матового полупрозрачного пластика, гладкое и стандартно правильное лицо манекена, слегка светилось, будто за ним горели две очень яркие неоновые лампочки.
Он не мог бы мне ответить при всём желании: его рот был только намечен ложбинкой в пластмассе. Не открывался.
Мой первый импульс был — бежать. Как от оборотня.
Второй: ну не может же быть…
Третий — я спросил:
— Можно, я тебя сниму?
Какой-то блогерский, журналистский инстинкт. Если на мужике была маска — это была идеальная, совершенная маска. Я смотрел на него — и мне казалось, что электрические лампочки светят у него изнутри головы.
Но быть-то так и впрямь не может!
А он кивнул. Как-то грустно, но я не понял, почему мне показалось, что грустно.
Я включил камеру и стал снимать пустую платформу, рельсы, гроздья проводов над ними, станционные постройки, медленно волокущийся локомотив — и электрического мужика как вывод из всего этого. Молча. Записывая только низкий стон удаляющегося поезда и перестук его колёс.
В объектив камеры это всё вдруг стало пронзительно тоскливо и странно красиво. И мой страх ушёл, совсем, я показался себе не блогером, а режиссёром, который собирается снимать артхаусный фильм на основе документальных кадров. Я уже жалел, что не снял красное око Большого Брата в промзоне: оно бы выглядело очень эффектно.
Зато электрического мужика я снял подробно. Капюшон плаща закрывал большую часть его головы, но я рассмотрел, что голова пластмассовая целиком, я даже заметил краешек условного, словно не до конца вылепленного уха. Мужик наблюдал за мной спокойно, но не равнодушно: почему-то он распространял вокруг тоску, очевидную, как электрический гул. Не понимаю, как ему удавалось мне её передать.
— Спасибо, друг, — сказал я, убирая камеру. — А ты не знаешь, как выйти в город?
Электрический кивнул и показал рукой. Я тут же пожалел, что убрал камеру, потому что его рука — это тоже был ещё тот кадр, это была пластмассовая рука манекена, с длинными красивыми пальцами, кусок неподвижного пластика. Я не понимал, может ли он что-то делать ею.
И надо ли ему что-то делать ею.
Мне снова стало не по себе, но я усилием воли включил в душе режим режиссёра.
— Спасибо, — сказал я снова и на прощанье пожал протянутую пластмассовую ладонь.
И, содрогнувшись, почувствовал его электрический пульс, еле заметную вибрацию под пластмассой. В этот момент я думал, что многого здесь не понимаю.
Да что там. Ничего. Ровно ничего.
Потом я пошёл с платформы в ту сторону, где мне показали выход в город. Там был типичный железнодорожный переезд, поднятый шлагбаум с мигающим красным огоньком наверху и будка путевого обходчика, где горело окошко. В окошке мелькнул силуэт, но я не рискнул рассматривать его.
Я перешёл пути и обогнул станционные постройки. Промзона кончилась. Мне даже показалось, что я в конце концов выбрался на обычную городскую улицу, но я ошибся. Город по эту сторону железной дороги выглядел ещё более странно.
Сумерки уже переходили в ночь, но везде горело электричество. Искусственный свет странным образом не смешивался с темнотой, оставляя глубокую тень в закоулках, нишах, подворотнях, дверных проёмах… Окна в домах не горели, зато ярко сияли какие-то павильончики, магазинишки… На большинстве из них не было вывесок, только мигали гирлянды мелких лампочек, лазеры что-то вырисовывали на потрескавшемся разбитом асфальте, кое-где свет мощных ламп бил в глаза. На некоторых всё же горели вывески — но надписи выглядели странно, как во сне, и я не мог их прочитать.
Поэтому снимал. Что мне оставалось!
Я снял кресло. Отличное кресло, одиноко стоявшее посреди улицы. Дальше, у открытого прилавка и над ним стояли зажжённые торшеры, висели светильники причудливых форм — это всё как будто продавалось, но я нигде не видел продавцов. За прилавком стоял только неподвижный манекен из тёмной пластмассы, совсем дешёвый и простой. Такие обычно используют рыночные торговцы — безликая болванка. Манекен
