— Не ходи, сынок, туда, куда идешь! Будет пять дней заката, и, если минуешь их, то еще семьдесят лет проживешь. Пять вещих снов будет, то и обретешь. И пять женщин будет, но одна из них только останется тебе на всю жизнь. Все будет за эти пять дней — и ты будешь, и не ты. И любовь, и липкий страх, и смерть, и слезы, и надежда. Кровь лучше лить помалу, иначе за раз возьмут много. За тобой и выбор будет — или жить, или… Не ходи, сынок…
Петр оторопел от такого непонятного и сумбурного пророчества, а женщина нырнула в темный проем арки.
— А… Погодите, я провожу вас! — он через мгновение дернулся следом за ней. Но… Двор был пуст. Женщина словно испарилась.
— Ни фига себе! — протянул он, ошарашенно разглядывая грязные и обшарпанные стены арки, а затем темные дома с одиночными редкими огоньками окон, выстроившиеся в виде буквы «П».
Под аркой снега еще не намело, лишь края чуть-чуть припорошило. Открывая выуженную из кармана брюк пачку сигарет, он внимательно рассматривал снег: две дорожки их следов, пересекавших проезжую часть и ведущих по асфальту в арку. Затем снова свежий снег, но чистый, без следов, которые по всем законам природы должны были быть!
— Бабка катапультировалась с места, что ли? — Жуя так и не закуренную сигарету, Петр направился к куртке с пакетом, подобрав на ходу свою шапку.
Оделся, щелкнув зажигалкой, закурил. О судьбе незадачливых гопников он не беспокоился. Выживут — вот и хорошо, а замерзнут до утра, не приходя в сознание, не велика потеря, да и на улицах спокойнее станет.
«Чтобы предсказанное не сбылось, надо предсказателя вроде как того, убить… Типа, он кликал беду и сам на себя накликал, тогда, глядишь, все и обойдется… Только где эту бабу искать, когда она… Точно, ведьма. Угораздило же меня на нее нарваться!» — выруливая из проулка, думал на ходу Петр, нервно ежась то ли от ветра, то ли от непонятного ощущения взгляда в спину, нехорошего такого, словно через оптический прицел снайпера, пробивающего морозом по спине и дыбящего, как у волка, шерсть на загривке.
Над самим пророчеством он немного подумал на ходу и решил, что одно из двух — либо все вранье, либо правда. Если первое, тогда незачем беспокоиться, а если второе — тоже не стоит беспокоиться, потому что ничего не понятно, только зря огород городить.
Размышлять долго не пришлось, так как Петр уткнулся в двери своего общежития, куда он и направлялся с добытым, невиданным по тяжелым временам продуктовых карточек, богатством.
Прислушался — вахтерша орала на девчонок, не пуская их в душ. Связываться с ней не было ни малейшего желания, поэтому пришлось прибегнуть к запасному варианту. Петр, весело посвистывая, обогнул здание и подошел к своему окну, которое призывно улыбалось ему через легкомысленные розовые шторки на втором этаже.
Камешек, брошенный умелой рукой, звякнул о стекло. Спустя минуту окно распахнулось, и появилась взъерошенная голова соседа по комнате:
— Рык, тебя за смертью посылать!
Следом вылетела веревка, к которой Петр привязал сумку и куртку. Не прошло и пяти секунд, как передача взмыла в воздух скоростным лифтом и была подхвачена несколькими руками.
А еще через пять секунд из комнаты послышались радостные возгласы студенческой братии — содержимое было молниеносно изучено и встречено с неприкрытым энтузиазмом, особенно спиртное, которое Петр брал не для себя, не любил он это дело, а для похмельных сотоварищей.
Петр же приступил к последнему этапу проникновения в жилище. Осторожно обогнув черный проем канализационного колодца (крышку с него скоммуниздили для сдачи во вторсырье неизвестные предприимчивые людишки), он стал карабкаться по водосточной трубе, которая проходила рядом с окном.
Подъем был уже многократно опробован и не встретил никаких затруднений. Поднявшись ногами до уровня подоконника, Петр крепко ухватился за трубу и, вытянув ногу, ступил на «землю обетованную». Но тут произошло то, чего никак не ожидал лихой сержант: проклятая труба выскочила из крепления, Петр не удержался и, обхватив трубу, полетел вниз вместе с ней, что твой Икар, только крылья не расправив.
В голове подобно молнии промелькнула мысль: как бы не попасть в шахту коллектора. Но законы подлости имеют под собой суровое обоснование — матерящийся на лету сержант попал точнехонько в открытый люк. Еще секунда полета, и все — страшная боль и темнота…
ПРОЛОГ ВТОРОЙ17 апреля 1728 года
Киль, герцогство Голштинское
— Бедный мальчик, ты родился под несчастливой звездой! Прости меня, если сможешь! — полушепотом произнесла молодая женщина, гладя по головке малыша, которого она держала на руках.
Двухмесячный младенец мирно посапывал, завернутый в батистовые пеленки с двумя гербами. Мальчик, ее первенец…
— Возьми его, Берта, расскажи ему, что я любила его больше жизни, когда он вырастет…
— Что вы, ваше высочество… Госпожа, не говорите так, — сквозь слезы произнесла кормилица, принимая ребенка. — Вы поправитесь!
— Нет, я уже слышу голоса ангелов, зовущих меня… Иди.
Женщина проводила ее взглядом и устало прикрыла глаза. На огромной кровати под высоким балдахином она выглядела особенно жалко. Роскошь и позолота убранства, шелк и парча белья еще больше подчеркивали ее изможденность и страдание.
Некогда молодая и прекрасная, она превратилась в осунувшуюся и почерневшую, с запавшими глазами и горящими лихорадочным румянцем щеками. Неестественная бледность ярче проступала на фоне темных, почти черных волос, мокрых от испарины, покрывавшей ее лоб.
Откинувшись на подушки, она тяжело дышала. Вряд ли она теперь увидит еще когда-нибудь своего любимого мужа и маленького сына. Тяжело вздохнув, она прошептала молитву, и душа Анны Петровны навсегда покинула измученное тяжелой послеродовой болезнью тело.
Кормилица поднесла ребенка к окну, чтобы получше взглянуть на него, яркий свет из-за приоткрывшейся портьеры ударил в глаза, и юный Петер Ульрих поморщился и захныкал.
— Я буду любить вас, господин, как мать, — произнесла она и поцеловала его в лоб…
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ27 июня 1762 года
Ораниенбаум
— Ты что сказал, петух голштинский?! — Крепкий детина схватил двузубую длинную вилку. Глаза красные, кровью налитые — злоба и ненависть в них так и клокочет, кипит, вот-вот выплеснется.
Петр не понимал, как он сюда попал, где он, кто этот взбесившийся придурок с уголовными замашками. Но всем своим нутром Рык чувствовал сгустившуюся в воздухе смерть, у костлявой старухи весьма чувствительный душок. Стараясь не совершить никаких настораживающих движений, он быстро пробежал глазами по сторонам.
Большая комната с открытым настежь окном, добрые шторы повисли по сторонам. Сам Рык сидит за накрытым большим столам, где с дюжину человек легко уместится. Но дюжины не было — кроме него, вкушали трапезу еще трое, да за спиной сержанта, судя по надрывному сопению и тихому топтанию, были двое.
