сосредоточиться на Гарварде или Колумбийском университете, а не на Принстоне. Принстон окончило слишком много людей, которых она не посещала.
Она считала, что хорошая обивка, как и хороший жемчуг, улучшается от носки. Демократы ей были безразличны, потому что большинство из них, по ее мнению, «не джентльмены». Ей было трудно примириться с тем, что ее родной брат, Герберт Леман, был демократическим губернатором штата Нью-Йорк и общался с «людьми вроде Рузвельта». Она никогда не была в гостях у Рузвельтов, да и не стала бы, если бы ее попросили. Как Леман, она принадлежала к одной из самых почтенных еврейских семей Нью-Йорка (семья ее мужа, Гудхарты, тоже не была обделена вниманием), и она имела право на свои взгляды. А поскольку большинство людей, которых она навещала и которые навещали ее, жили так же, как она, и относились к большинству вопросов так же, как она, она могла прожить свои вдовствующие годы в атмосфере вечной уверенности.
Она беспокоилась о здоровье своих друзей в целом и мужа в частности. Ее беспокоила его склонность к избыточному весу. «Теперь я думаю, Филипп, что ты не будешь есть рыбное суфле», — говорила она ему, когда ему передавали блюдо. (Но ее горничная, Фрэнсис, была на стороне мистера Гудхарта: ей всегда удавалось подсунуть ему на тарелку немного суфле). Ее муж часто использовал Wall Street Journal в качестве экрана за обеденным столом и ел за ним.
В укладе ее жизни не было особых потрясений. Однажды ее кухарка сломала ногу, и бабушка Гудхарт взялась ухаживать за бедной женщиной, которая сама была в годах и жила в семье «вечно». Каждый вечер за столом миссис Гудхарт отчитывалась о том, как продвигается лечение сломанной ноги. Однажды вечером ее муж резко сказал: «Черт возьми, Хэтти! Ты не должна ей сочувствовать, иначе она никогда не научится!». Хэтти Гудхарт, конечно, продолжала сочувствовать, но перестала говорить об этом.
Время от времени случались и другие неприятные события. Она и ее друзья не верили в то, что нужно «подчеркивать» свою еврейскую принадлежность или принадлежность к чему бы то ни было, и иногда это приводило к путанице. Одной из ее невесток Леман, такой же выдающейся еврейке, как и она сама, отказали в гостинице в Адирондакских горах, потому что отель вежливо сказал, что у него есть своя политика и он не принимает неевреев! Затем был визит молодого калифорнийского психолога. Он был связан с Институтом поведенческих наук и проводил тесты Роршаха со студентами колледжей, чтобы определить их реакцию на антиеврейскую политику Адольфа Гитлера в Европе. Бабушка Гудхарт познакомилась с молодым человеком в Нью-Йорке в доме своей дочери, миссис Фрэнк Альтшуль. Все присутствующие обсуждали, чем занимается молодой человек, и после ужина он предложил провести несколько своих тестов на группе. Бабушка прошла тест Роршаха, и, к всеобщему изумлению, оказалось, что бабушка — антисемитка!
Тем не менее, будучи одной из grandes dames немецкого еврейского общества, бабушка вызывала восхищение и была очень любима своими друзьями. Для своих внуков она была маленьким кругленьким человечком, пахнущим шерстью и парижским вечером, который встречал их у дверей с распростертыми руками и мятными конфетами, зажатыми в обеих руках, и зазывал в дом. Может быть, у нее и были свои методы, но, по крайней мере, она была им верна.
И, глядя, как эта маленькая смелая леди медленно идет по комнатам своего дома, можно было — почти можно — поверить в то, что пути бабушки Гудхарт были вечными, а ее мир — миром, который всегда был и всегда будет.
Большинство людей, которых навещала бабушка Гудхарт, жили в четко определенном районе — кварталах первоклассной манхэттенской недвижимости между Восточной Шестидесятой и Восточной Восьмидесятой улицами, граничащих с Пятой авеню и известных в доцифровые времена как New York 21, N.Y.- в домах, обслуживаемых во времена, предшествовавшие всецифровому набору, «большими» манхэттенскими телефонными станциями: TEmpleton 8, REgent 2, RHinelander 4. Это был мир тихо тикающих часов, гудения частных лифтов, шаркающих ног слуг, каминов, разложенных за бумажными веерами, диванов, обитых серебристым атласом. Это был мир честности и долга перед такими учреждениями, как храм Эману-Эль (можно сказать, что это больше долг, чем преданность), оплот реформистского иудаизма, и его раввином, доктором Густавом Готтейлом, и долга перед такими организациями, как больницы Монтефиоре и Маунт Синай, поселение Генри Стрит, Нью-Йоркская ассоциация слепых, ежегодный бал которой является одним из главных событий в жизни еврейского высшего общества. Для детей это был мир дисциплины и ритуалов — как социальных, так и религиозных: мальчики в темно-синих костюмах и свежих белых перчатках, девочки в платьях из атласа цвета фуксии учились кланяться и делать реверансы в танцевальных классах миссис Виолы Вольф, еврейского ответа Вилли Де Рэма. Это был мир инкрустированных визитных карточек и приглашений на чаепития, вечеринки по случаю выхода в свет, свадьбы — но все это было внутри группы, среди людей, которых посещала бабушка Гудхарт, город в городе.
Это был мир любопытных противоречий. В нем царили представления о среднем классе (химчистка на самом деле не чистит платье, что бы ни говорили в рекламе — каждой молодой девушке это внушали), и в то же время это был мир впечатляющего богатства. Жизнь бабушки Гудхарт пришлась на эпоху, начиная со времен Гражданской войны и заканчивая 1940-ми годами, когда богатство было единственным и самым важным продуктом Нью-Йорка. Это была эпоха, когда Пятая авеню все еще оставалась улицей частных домов, а среди огромных особняков, куда периодически приглашали всех желающих, были обширный дворец Отто Кана, замок Якоба Шиффа, сказочный дом с готическими шпилями Феликса Варбурга. Это был мир, где шестьдесят человек на ужин — обычное дело (это было любимое число Отто Кана), а в частном бальном зале без толчеи могли собраться шестьсот человек. Это был мир, который перемещался сезонно в огромные «лагеря» в Адирондаках (а не в Катскиллз), на берег Джерси (а не в Ньюпорт) и в Палм-Бич (а не в Майами) в частных железнодорожных вагонах. Для перевозки Якоба Шиффа и его партии в Калифорнию потребовалось пять таких вагонов. Вместе с хозяевами и хозяйками путешествовали повара, стюарды, дворецкие, камердинеры, горничные, а для каждого ребенка обязательно полагалась няня. Раз в два года совершался ритуальный пароходный переход в Европу и ритуальный тур по курортам.
Однако это был не совсем мир моды. На журнальном столике чаще можно было встретить журналы The Economist, Barron's, Atlantic Monthly, чем Vogue или Town and Country. Можно было ожидать
