нарастающий вой. Ближе, ближе, ближе! Оцепенев, я прижался к стене. Из кабинета выскочил Николай. Он был теперь в полной военной форме.
— Быстро в укрытие! — рявкнул он, подняв за шиворот упавшую на колени домработницу Зоею, все время повторявшую: «Матка боска! Матка боска!», и выскочил в подъезд. Я бросился за ним.
Напротив подъезда был глубокий подвал. На его дубовой двери висел замок. Недолго думая, Николай схватил булыжник, валявшийся на земле, и одним махом сбил замок. Мы начали спускаться по крутым ступеням. Плотный волглый мрак подземелья обступил нас со всех сторон. С каждой ступенькой зловещий голос войны отдалялся, становился глуше. Мы молча сидели в темноте, чувствуя, как под нами билась и дрожала в ознобе земля. Каждый думал о своем. Все было неожиданно и больше походило на кадры из какого-то давно забытого фильма. Только и я, и Николай, и Зося были не зрителями, а самыми настоящими участниками этого страшного события. Никто не знал, что ждет нас через секунду-другую. Каждый близкий разрыв заставлял замирать сердце, на лбу выступала испарина.
Еще вчера вечером мы с Николаем, ни о чем не ведая, смотрели в полковом клубе «Чапаева». После Николай поспешил домой. Он каждую субботу писал своей маме на Кубань обстоятельные и серьезные письма. В них он рассказывал буквально обо всем. Даже о том, что я набедокурил в школе или получил пятерку. Ординарец с нетерпением ждал дня, когда закончит действительную и уедет домой. Там его ждала дивчина и работа — он был сельским кузнецом. В письмах из дому ему сообщали, что в колхоз прибывает богатая техника и очень нужны люди, разбирающиеся в слесарном деле и машинах.
Миролюбие, добродушие и любовь к земле уживались у Николая с любовью к армии и отличным знанием военного дела. Поэтому-то отец и взял его к себе. Я знал, что отец надеялся оставить Николая на сверхсрочную. Но тот об этом и слушать не хотел.
Со стен и потолка, шурша, посыпался песок.
«Как же был прав дедушка Сережа, — подумал я, — говоря: «Гитлер — ворог нашему народу!» Тысячу раз прав! А ведь папа с ним был не согласен. А может, делал вид, что не согласен?»
Вспомнив о родных, я почувствовал, как тугой комок подступил к горлу.
Мне так захотелось, чтобы и папа и мама были здесь, рядом. Тогда мне совсем стало бы не страшно. Но их не было. Они, наверное, уже где-то в пути. Я до мельчайших подробностей припомнил последний серьезный разговор с отцом, за неделю до отъезда родителей в отпуск. Еще раньше отец обещал взять меня с собой в отпуск, если я закончу шестой класс на «хорошо» или «отлично». И хотя я свое обещание добросовестно выполнял, отец же свое выполнить не смог — ему предоставили отпуск за три недели до окончания моих занятий в школе. Мне было очень обидно. И тогда-то и состоялся этот памятный разговор. Отец говорил о трудностях службы на границе, о строгой дисциплине, которая распространяется не только на бойцов, но и на командиров пограничного города. Он разговаривал со мной, как со взрослым, и этот разговор примирил меня с моей судьбой.
Невысокого роста, стройный и широкоплечий, с тонкой перетянутой талией, отец производил впечатление человека намного моложе своего возраста. Его худощавое лицо, опаленное солнцем, приобрело коричневатый оттенок, отчего зеленые, с хитринкой глаза казались светлыми-светлыми, почти белесыми, что еще больше подчеркивалось совершенно выгоревшими бровями. Тонкий нос с чуть-чуть заметной горбинкой, высокий крутой лоб и хохолок светло-рыжих, по-суворовски отброшенных назад, редких волос придавали лицу мужественное и гордое выражение.
Подчиненные любили отца, считали его справедливым, хотя и строгим.
Простой крестьянский сын, он совсем юнцом пошел в Красную Армию, дрался за советскую власть. Не раз был ранен, но не захотел оставить армейскую службу. Закончил высшее училище, дослужился до капитана, участвовал в хасановских событиях, а в 1939 году вместе со своей частью освобождал Западную Белоруссию.
Здесь, неподалеку от города Брест-Литовска, в старой и огромной, вошедшей в историю Брестской крепости, расположенной на слиянии двух рек — Буга и Мухавца, и разместился 333-й стрелковый полк 6-й Орловской краснознаменной дивизии. Отец командовал первым батальоном.
Я любил отца и гордился им. Но в наших отношениях не было той непосредственности, близости и тепла, которая связывала меня с матерью. С ней я делился самыми сокровенными думами и тайнами, спрашивал совета, в трудные минуты искал помощи и поддержки. С отцом же держался более сдержанно. Видимо, это объяснялось тем, что он был по натуре человеком немногословным, смотрел на меня, как на мужчину и товарища, никогда не вмешивался в мои дела. А если порой ему и приходилось говорить свое веское отцовское слово, то делал это сдержанно и тактично, не повышая голоса и не задевая моего самолюбия, чего нельзя было сказать о матери. А может, такие отношения сложились и потому, что папа часто бывал в разъездах и виделись мы с ним весьма редко. Кто знает?
Я был здорово похож на отца. Даже глаза и те были зеленые, с точечками-рыжинками. А о волосах и говорить не приходилось: они были золотисто-рыжие и немного вились. И за золотисто-рыжие волосы и за рассыпанные по всему лицу веснушки приходилось частенько страдать, а иногда и слышать обидные прозвища вроде «пожарная команда».
Но я немедля выступал на защиту своей попранной чести. И тогда где-нибудь в укромном уголке школьного двора обидчик получал по заслугам и, размазывая по лицу слезы и кровь из расшибленного носа, с позором покидал поле битвы. В такие дня приходилось являться домой в разорванной рубашке, с добрым синяком под глазом.
Мама, взглянув на любимого сыночка, всплескивала руками.
— Мальчик мой, что случилось? — говорила она, прижимая меня к себе и ласково гладя волосы. — Ты упал? Разбился?
Я предпочитал отмалчиваться и только посапывал: врать все равно было бесполезно. Чересчур быстро мои школьные победы становились достоянием возмущенных мамаш побежденных.
Видя, что сын молчит, мама сразу догадывалась, в чем дело. Жалость уступала место негодованию.
— Опять подрался?! Снова меня к директору школы вызовут? Нет на тебя управы! Вот подожди, отец приедет…
Но я был уверен, что отец, узнав, в чем дело, не станет читать нотацию, а своим молчанием докажет, что он мой союзник. Матери же, когда они останутся одни, скажет:
— Это пустяки, Лида, не волнуйся. Я тоже, бывало, дрался, когда меня дразнили. Правильно делает, что не дает себя в обиду, а синяк — ерунда, до свадьбы заживет! Не беспокойся: такой
