пшеницы за последнюю одежду и обувь. О мясе или масле даже не мечтали. В деревнях самим нечего было есть. И все-таки городские брели в деревни. Брели по колено в снегу, волоча за руки плачущих детей. Брели и падали. Поднимались и вновь тащились. А бывало, и не поднимались. Сухой шуршащий снег заносил темные бугорки в степи и сравнивал их с землей…
Изменились времена и для немцев. От былой беззаботности у оккупантов не осталось и следа. Некогда радостные физиономии фашистов стали угрюмыми и злыми. Их щегольские френчи и шинели не были рассчитаны на крепкие русские морозы. Поверх своих зеленых пилоток немцы теперь накручивали полотенца, какие-то башлыки, а то и просто тряпки. На шинели надевали все, что только можно было надеть, вплоть до дамских шубок, невесть где раздобытых солдатней. Стали оккупанты вести себя строже и на дорогах. Мужчин сразу задерживали и отправляли то на земляные работы, а то прямо в концлагеря. Моей персоной особенно не интересовались. Для порядка спрашивали: «Куда идешь? Откуда?»
— Собираю милостыню! — этот ответ вполне устраивал озябших солдат.
И если фашистов мне удавалось одурачить, то обмануть мороз было невозможно. Холод был хуже любого врага. Он преследовал меня каждый час, каждую минуту. Его студеное дыхание проникало в рукава легкой курточки, забиралось в разбитые бутсы, хватало меня за нос и уши. Просто удивительно, как я шел по злой ноябрьской степи и не простужался. Если говорить точно, то я не шел, а все время трусил рысцой. Так было теплее. Зато чаще приходилось останавливаться и перевязывать обрывками бечевы оторвавшиеся подошвы. С трудом шевеля закоченевшими пальцами, я пытался побыстрее закончить «ремонт».
Но несмотря ни на что, я упрямо двигался вперед на восток. Частенько меня обгоняли фашисты на своих крытых брезентом машинах. Увидев меня, бегущего вдоль обочины дороги, солдаты свистели и кричали: «Олимпик чемпион! Виват!» Но я не обращал на их возгласы никакого внимания.
Наступающая зима, так безжалостно тиранившая меня своими ранними морозами, как — это ни странно, была и моим союзником. Фронт катился на восток все медленнее и медленнее. Я начал его настигать. Далеко позади остались Гуляй-поле, Волноваха… Впереди меня ждал Ростов. В чьих он находился руках, я не знал, но ощущение близости этого города удваивало мои силы. Чуть свет я уже выходил на дорогу, продолжая свой гигантский марафон. О близости фронта говорило все: навстречу все чаще попадались автомашины с красными крестами на бортах, каждый населенный пункт был буквально нашпигован вражескими солдатами. Встречались не только немцы, мадьяры, румыны, но и итальянцы, щеголявшие по крепкому русскому морозцу в своих легоньких шинелях. Немецкие солдатские кладбища встречались теперь все чаще, и были они все обширнее и обширнее.
Участились бомбежки, особенно ночные. Начался декабрь сорок первого года. В эти дни вся разноязычная орава оккупантов вдруг пустилась в сторону «Нах фатерлянд». По промерзшим звенящим дорогам торопливо лязгали гусеницы танков с опознавательными знаками дивизии СС «Викинг». Бешено неслись на запад грузовики, в которых сидели стрелки 49-го горнострелкового корпуса. Я злорадно глядел, как фашисты бросают застрявшие в сугробах грузовики и топают дальше пешком. Так мы и маршировали: фашисты на запад, а я на восток!
Однажды под вечер за мной увязалась ворона. Она, хрипло каркая, носилась вокруг меня, то садилась впереди, то вновь взмывала в воздух. Это мне надоело.
— Что тебе надо? — злился я, тщетно пытаясь отломать от смерзшейся рытвины ком земли и запустить им в наглую птицу.
Закрутила поземка. Поднявшаяся снежная пыль еще больше сгустила надвигавшийся мрак. Ветер крепчал. Я упрямо шагал вперед. Ворона теперь уже молча преследовала меня. Жилья все не было, хоть, по моим сведениям, оно уже должно было появиться. Рыхлые сугробы волнами перекатывались по полю. Снег доходил почти до колена. Выбиваясь из последних сил, не чувствуя холода, теперь я медленно брел вперед. Очень хотелось спать. И это было страшнее всего. Сов нес с собой легкую смерть. Это я знал и потому насильно заставлял себя передвигать ноги.
— Еще шаг, еще, еще… — шептал я, а сердце отстукивало: «Впе-ред! Впе-ред! Впе-ред!»
Вдруг моя правая нога задела за что-то твердое, лежавшее под снегом. Я упал. В нос, в рот набился снег. Зловредная ворона уселась буквально в двух метрах от моего лица. Я видел ее коричневый блестящий глаз, с радостью смотревший на меня.
— Ах ты сволочь! — замахнулся я на нее.
Ворона и не думала пугаться. Она только склонила голову, более внимательно взглянула на меня. Я пошарил рукой по бугру, о который споткнулся, надеясь найти под снегом хоть что-нибудь, чем можно запустить в нахалку.
Снег. Снова снег. И вдруг мои дрожащие пальцы ощутили мертвенный пергамент человеческой кожи — нос, губы, лоб.
Ужас сковал меня. Дико заорав, я бросился прямо на ворону. Плача я несся по полю, падал, поднимался, вновь падал. Выбившись из сил, я упал, попытался еще раз подняться на ноги, но не смог. Тогда я пополз, хватая широко открытым ртом воздух и снег. Наконец мои силы иссякли. Я лежал, прижавшись к становившейся все теплее и теплее земле, и плакал.
Перед моими глазами был снег, много снега. Он заволакивал весь мир, делал его чистым и прекрасным, создавая из белизны мягкие очертания неведомых мне фигур. Одна из этих фигур становилась все четче и яснее. Вот она наклонилась ко мне, и я увидел дорогое лицо мамы. Мама ласково улыбалась мне. Ее губы чуть-чуть дрогнули, собираясь позвать меня, но… металлический лязг и грохот ворвался в чудесный снежный мир!
Нехотя я раскрыл глаза. Прямо надо мной нависли блестящие танковые траки. Медленно сполз я с дороги. Наткнувшись на мягкий сугроб, попытался перебраться через него, но не смог. Тогда я вздохнул, прижимаясь к мягкому снегу и желая одного — вернуть побыстрее чудесные видения: маму, ее глаза и улыбку! Почувствовать прикосновение добрых маминых рук…
Издалека донесся глухой голос: «Парнишка! Живой!»
Чьи-то сильные руки подхватили меня. Я прижался щекой к колючей солдатской шинели…
