кто-нибудь смог бы не ответить на вопросы, настойчиво задаваемые самураями из контрразведки, с их безграничной фантазией в области применения восточных пыток.
Я сунул руку в карман полушубка, где всегда лежал мой последний шанс — граната «Ф-1», убойная и надежная. Если кинуть гранату за поворот, то есть шанс уйти.
— Товарищ капитан, почему вы остановились? — отчетливо и громко прозвучало сзади. Я скосил глаза вбок. «Комсоргу» удалось неслышно приблизится ко мне и, сейчас, он весело скалился мне в лицо: — мне кажется, что вас там ждут, двигайтесь вперед.
Свой аргумент он подкреплял обрезом винтовки, кажется, в девичестве это была японская «арисака», что недвижимо смотрел мне в лицо огромным черным обрезом ствола. Потом предатель улыбаться перестал:
— Давай вперед и без глупостей.
Терять мне было нечего. Сдача в плен японцам капитана из разведывательного отдела штаба армии было не мысленным. Даже если останусь жив после интенсивных допросов, семью — жену, сына и дочь ждет незавидная судьба, поэтому для меня варианта, кроме героической гибели, желательно с подтверждением ее, не существовало. Необученную лошадь на дыбы поднять не удалось, но развернуть ее и прикрыться я смог, что заставило «комсомольца» замешкаться с выстрелом, а может быть ему была дана команда не стрелять в меня. Я привстал на стременах и из всех сил, не глядя, швырнул гранату в сторону засады, а потом потянул «наган» из кобуры. Лицо комсорга приняло плаксивое выражение, и он, вытянув руку с обрезом в мою сторону, выстрелил. Удар бросил меня на заднюю луку седла, я повис на крупе вертящейся, напуганной взрывом гранаты и выстрелом в упор, лошади. Глядя в мечущееся перед глазами черное небо с яркими звездами, уже не имея сил поднять раскинутые в стороны руки, я вспомнил, где я видел этого ловкого и хваткого комсорга. Тридцать девятый год, третья атака за день на изрытые траншеями, курящиеся ядовитым дымом, но еще зло плюющиеся огнем, японские позиции. Половина «Т-26» моей роты чадят жирным дымом впереди. Мой командирский танк, с заметной издалека дугой антенны вокруг башни, за последние четыре часа потерял гусеницу и дважды был пробит японскими противотанковыми снарядами в тонкую броню клепанного корпуса. И вот по рации, среди хрипа помех, я скорее угадываю команду командира полка на новую атаку. Высунувшись из люка, я даю знак флажками «Вперед» но проехав двести метров и выглянув из чуть приоткрытого люка за спину, со злостью вижу, что пехота, поднявшаяся в атаку, пробежав метров сто пятьдесят, залегла, и сейчас либо бодро отползает назад, либо копает индивидуальные ячейки на месте. Судя по всему, командиров в пехотной роте не осталось. Продолжать атаку нельзя. Три моих танка, в предыдущих атаках, вырвавшиеся вперед, теперь, застывшие на японских позициях, дошли до них, но были сожжены, потому что пехота залегла на середине дистанции. Японские пехотинцы, бросающиеся в самоубийственные атаки со всех сторон, кто с шестовой миной, а кто с прижатым к животу зажигательным зарядом, сопротивления от слепых за глухой броней танкистов, почти не встречали.
Я пнул механика-водителя в спину, чтобы он остановил танк, выскочил через люк и побежал, стараясь прикрываться корпусом боевой машины от японских пулеметчиков, в сторону залегшей пехоты. Пробегая мимо активно закапывающихся в песок пехотинцев, я крикнул парочке сообразительных и привставших, чтобы очевидно, сопроводить меня в тыл: «Лежать, готовиться к атаке», а сам припустил быстрее. Самых шустрых, юрко, как ящерицы, ползущих подальше от линии соприкосновения, я догнал метров за двадцать до линии окопов, и со всей силы заорал:
— Замерли все! Командиры, сержанты есть?
Бойцы лежали, казалось, не дыша. Командиров среди лежащих справа и слева от меня людей я не заметил. Парочка бойцов, сейчас уткнувшихся лицом в колючий песок, щеголяли сержантскими треугольниками в петлицах.
— Сержанты, ко мне!
Нет движения, замерли, не шевелятся, только стараются плотнее втиснуться в сухую, пережаренную почву.
— Сержанты, ко мне!
Остроконечная пуля «нагана» взметнула фонтанчик песка у головы одного из сержантов. Намек поняли, пригнувшись, но подошли.
— Подняли людей, и вперед, в атаку.
На отчаянно — дерзкий взгляд одного из сержантов ответил твердым взглядом:
— Не вздумайте мне в спину выстрелить, мои танкисты за мной наблюдают, кто плохое задумал, того просто на траки намотают. Случайно.
С грехом пополам, пинками и угрозой оружием, подняли бойцов, и жидкая цепочка пошла вперед, по дороге впитывая в себя, тех, кто окапывался в поле. Пока шли в сторону стоящих на месте и отчаянно стреляющих в сторону противника танков, я быстро перемещался вдоль цепи, где большинство звеньев были слабыми, стараясь достучаться до каждого:
— Держитесь за танками, наблюдайте вправо и влево. Танк — ваша жизнь. Дойдем до окопов — рывком вперед, выбивайте японцев, не давайте приблизится к танкам. Сгорят танки — никто из нас не уйдет, там все и ляжем. Если опять заляжете, разверну пулемет, всех постреляю.
Когда дошел до линии танков, влез башню, и кое- как, прикрываясь узеньким люком от визжащих пуль, наблюдал, чтобы пехота не отставала, грозя пистолетом и делая страшное лицо.
Высоту мы взяли, а через час на ней появился командир стрелковой роты Ляхов, опиравшийся с одной стороны на винтовку, с другой его поддерживал какой- то младший политрук. Ротный старательно подволакивал ногу. Я вызвал фельдшера, и потребовал оказать помощь командиру пехотной роты. Фельдшер долго осматривал белую ногу ротного, мял ее и вертел, несмотря на стоны пострадавшего, затем встал и доложил:
— Товарищ старший лейтенант, я не знаю, почему хромает товарищ старший лейтенант.
Я посмотрел товарищу ротному в глаза, все понял и просто дал ему в морду. На следующий день меня арестовали по рапорту Ляхова, которого мордобоем я дискредитировал перед личным составом. Через три дня и пары допросов, получая у следователя свои документы, в связи с прекращением уголовного дела, я видел, как из кузова полуторки бойцы комендантского взвода выгружали старшего лейтенанта Ляхова, уже без ремня и личного оружия. А мой сегодняшний убийца был тем младшим политруком, помогавшим ротному Ляхову после якобы полученной им травмы.
Воспоминания мелькнули и пропали из головы, перед глазами мелькнуло черное небо и белые скосы оврага, где-то далеко зашелся лаем «дегтярев пехотный», наверное, мое прикрытие пыталось сделать хоть что-то. А потом моя лошадь понесла, меня стало стаскивать с крупа животного вбок, в голове потемнело, в боку пекло, но боли не было. А затем я умер и свет погас. Я, как пузырек воздуха, повис в бесконечном Ничто. Так я висел невообразимой темноте несколько тысяч лет, меня окружал адский холод и абсолютная тоска. И вдруг, без перехода, как включилась лампочка, я
