украденных в парикмахерской, склеил я паричок и надевал на неё каждый день, причёсывая по каталогу. Потом перекрасил, и ей стало как-то не очень, и я выбросил парик. Повторяя имя…
Я обнимал её, гладил, шептал на ушко, любил сердцем и пытался напоить молоком.
Жаль, она не ела. Я б и мясца дал. Я ещё не знал жизни, мал был, но всё, что входило в моё бытие, сразу передаривалось ей. Любовь моя была новой, чистой, первой, честной. Все восторги первозданного рая переполняли мою грудь, и по ночам я плакал от счастья, будто с Богом поговорил.
Весна каждый день.
Когда моя любовь позволяла мне взять её за руку, я терял сознание. Не дыша, я легонько сжимал её точёный локоток, будто боялся потерять её доверие, но она была великодушна и никогда не убирала руки, не поднимала меня на смех за мою дрожь и страсть, а я благодарил её самыми нежными словами, хотя знал их немного, но каждый день стремился узнать всё больше, чтобы нас ничто не могло испугать, отвлечь и чтобы мы были вместе вечно и без посторонних.
Однажды я уснул очень рано, не успев раздеть её, и в смертельном страхе проснулся среди ночи от какой-то новой, наждачно-живодёрной тоски…
Её не было рядом со мной.
Сердце моё остановилось. Я вскочил и тут же рухнул на кровать, как старое подрубленное дерево.
Говорят, это приходит внезапно, как смерть, но я ещё не знал, что такое смерть наяву. А это есть. Это неописуемо и страшно: безысходность, невозвратимость, одиночество.
— А ты потом не встречался с ней?
— Нянька выбросила её. Няньку тут же уволили, а мне купили целый комплект. Все они были кургузые, неполнокровные, разноцветные, как уличные девки, без аромата и смысла. Я ненавидел их и отказывался складывать рядами, чего требовала уже новая нянька, которую звали гувернанткой.
— И ты не выучился складывать?..
— Нет. Без любви я не мог учиться. Особенно рвала меня, просто на куски, маленькая подленькая грязно-красная тварь в самом нижнем ряду. Я оторвал от неё магнитную нахлобучку. Меня ругали. Говорили, что без этой твари всё будет неполным. И ещё говорили, что она такая же, как та! Моя любовь! — и эта размагниченная тварь!.. Я почувствовал, что готов на убийство.
— Бедный мой…
— Да что сказать… Ничего не скажешь.
— Я скульптор. Хочешь, я сделаю тебе такую же?
— Ты дура, а не скульптор. Такую же! Первая любовь не может повториться. Ту, мою, не вернуть уже. Никогда.
— Нарисуй мне её, пожалуйста.
— Нет. Я не могу.
— Попробуй.
— Нет!
— Хочешь, я начну, а ты, если пожелаешь, закончишь?
— Не получится у тебя. Ты женщина.
— Это не имеет значения. Диктуй. Какая у неё была спина?
— Прямая. Аристократическая.
— Ноги?
— Божественные. Одна только вбок чуть-чуть…
— Вот так?
— Да… Да!.. Как ты догадалась?!
— Просто я поняла тебя.
На белоснежно-глянцевом листе посмеивалась, подбоченясь, циклопическая красная буква Я.
— Господи, — вздохнул не подумав профессор, а студенческая братия уже тискала его сына и поздравляла. — Только это не эссе!
Не исправить общее ликование. Студенты понимали: семейное разбирательство; но все любили его сына, как себя, и что ни сотвори этот мерзавец, его ждали мегатонны фимиама, даже если это — не эссе.
Сын поставил цель: доказать отцу, что Бог есть. Любой ценой. Сегодня сын высокохудожественно и прилюдно обвинил отца в эгоизме. «Что выкинет завтра?» — с нарастающим ужасом думал профессор, до степени доктора наук осведомлённый, что водить хороводы вокруг индивидуализма можно долго. Но сидеть! ему! в центре плясового круга!.. Нет.
Глава 2
Отыми, Господи, руки, ноги, да опокинь разум! Тупо сковано — не наточишь; глупо рожено — не научишь. Умный поп только губами шевели, а уж мы и догадаемся
Ночью было душно.
Жена вся взмокла; профессор отодвинулся от её мягкого старого тела.
В подушке округло и понимающе перекатывались признаки старости подушки.
На новую подушку денег жаль, и придётся признакам ещё поперекатываться. Впрочем, сегодня бессонница плановая, когда хорошо бы вовсе не заснуть, не спать по-серьёзному, не спать до утра, надо не спать. Не надо спать.
Деньги ушли на очередную Библию, купленную в антикварном, в жадной дрожи счастья.
Дом полон, но простые книги уже не бередят. С упорным чувством атеист и учёный Кутузов коллекционировал исключительно Библии.
Он уверен: можно снять основную антиномию, решить моральные дилеммы, отменить распри, войны, даже семейные ссоры, если успокоить мир людей грамотным анализом библейского текста. Цель — покой разумных существ.
Задачи: обрести максимум Библий, разобрать по буквам, — и неотвратимо выплывет и разоблачится ложновлекущий смысл неправдоподобных писаний, плохо переведённых и неаккуратно печатанных. А если собрать все издания, на всех языках, все тиражи, найти все несоответствия, ухватить за бороды всех толкователей — то профессор Кутузов, московский филолог с именем, докажет: Евангелие — выдумки человечьи. Кто ещё справится?!
На новом уровне он, специалист экстра-класса, предъявит истину всем этим паникёрам и трусам, ищущим чёрную кошку в тёмной комнате, когда её там не может быть. И нет.
Конечно, да, традиция, нация, тяга к трансценденции, распилы на дубах истории, сколы на камне философском, и слабаки не пожертвуют своё призрачное бессмертие науке просто так, придётся поработать, но мечта превратилась в манию.
Богата Русь интеллектуалами; не чета иным обедневающим духовно царствам Европы.
Возразим: ну зачем покупать все-все Библии, чтобы расправиться с одной верой?
Была, была зазубрина между целями и задачами, посему профессор Кутузов, чуя логическую засаду, никому не признавался в потаённой томительной страсти: коллекционируя, обрел он блаженство, утонул, попался на обаянии древних; в каждом томе — засушенные в гипергербарий века упрёков и проклятий, надежд и безответных упований, а он их пальцами перелистывает. Он видит: молятся по храмам бессчётные безумцы, доверяющие слову, и гербарий похрустывает высохшей кровью истории.
…Профессор пообещал проснувшейся жене новые подушки — ладно, потерпим! — и неосторожно решился вздремнуть.
Сначала получилось хорошо, и сверхценная идея уснула, не шебаршась.
Но завыло в небе, загремели, как обычно, зашаркали сапоги, пошли танки, охватило упоение боя, а палец на гашетке, и серые мозги на багровой стене, — и учёный рывком заставил себя очнуться.
Медицинское состояние было неизбежной ночной реакцией профессорского организма на покупки Библии.
Днём бодрила радость; он вживлял новенькую между шершавыми старожилами шкафа под приветственное молчание зацелованных ещё в семнадцатом веке досок, и в шкафу разворачивался шестой день творения в новом количестве экземпляров. Кутузова как учёного томил именно шестой день и то смехотворное, против чего Дарвин правильно выдвинул науку.
Человек не может быть результатом одноразового акта творения, — центральная идея дарвиновского творчества пленила Кутузова ещё в юности. Цельная, простая, в чём-то наивная, красивая, очень красивая, романтичная и глубоко научная. Кутузов умел часами цитировать «Половой отбор» наизусть. «Естественный отбор» ему нравился чуть меньше, хотя, конечно, и тут единство, и борьба, и противоположности.
Библий накуплено много, лучшая на Москве коллекция. Жена спрашивала: остановишься?
Зачем останавливаться? Наслаждение филолога Кутузова этой Книгой, будто на месте схваченной изменницей — упоительно!
Можно казнить камнями, огнями, а можно сказать — иди и не греши, о, Книга, соблазнившая мир, отпускаю тебя. Он и говорил ей.
И гудела сердечная нота: искрящийся восторг обладателя, гордость накопителя, сладость мечтателя, упоение вечностью, древностью и сопротивлением. Днём и вечером — жизнь, полная личного смысла. Ни секунды страха! Библия, сказать по секрету, снимает любые фобии, даже если просто подержаться, а у Кутузова полный шкаф прекрасных полонянок.
Однако ночью, строго после обретения, чугунной массой грохота и вони наваливалась война. Она всегда у Кутузова мировая, и ослепительная многоцветность ярких её видений порвала бы, если жить её наяву, любую сетчатку.
Мир ночной войны усыпан изысканными драгоценными каменьями. А инкрустированная броня перламутровых танков! Её задорно прокалывали, будто картонку, острые диамантовые снаряды, полные рубиново-кумулятивной страсти, сливавшей жидкие перламутры внутрь салона. Зеленоватые
