с отвращением и достал из кармана несколько твердокаменных крекеров.
— Угощайтесь, — буркнул он, протягивая их толстому.
Тот выразительным жестом дал понять, что такая еда ему не по зубам, после чего путешественники принялись жевать каждый свое, очень недовольные друг другом.
После обеда
Покончив с крекером, длинный включил приемник, пошарил в эфире, и в пустыне взревел модный шейк.
Толстый выронил пирожок и пронзил длинного взглядом, исполненным презрения и ненависти.
— Немедленно выключите эту… эту саксофонию!
— С какой стати? Каждый слушает что хочет.
— Ах, так! — задохнулся толстый. — Хорошо.
Он выхватил из рюкзака точно такой же приемник, и через несколько секунд под раскаленными добела небесами вперемешку с джазом загремели мощные аккорды орга́на.
На сей раз взбунтовался длинный:
— Сейчас же прекратите эту тягомотину!
Толстый так растерялся, что и впрямь выключил приемник. Этот невежа называет тягомотиной музыку великого Баха?
— Троглодит!
— Троглодит? Я?! — в свою очередь задохнулся длинный и тоже выключил приемник.
— А то кто же? Вы о настоящей музыке представления не имеете.
— Нет, имею!
— Нет, не имеете! Не имеете, не имеете, и точка!
— «И точка»! — передразнил длинный. — А вы имеете представление о точке? Точку вы когда-нибудь видели?
— Что за вопрос! Вот хоть песчинка — чем не точка?
— Вы так думаете? — Длинный ткнул тощим пальцем в небо. — Взгляните туда. Скоро там проклюнется звездочка, маленькая-маленькая, не больше песчинки. По-вашему, звездочка тоже точка?
— Конечно.
— Но ведь на самом деле эта точка, может быть, в миллионы раз больше нашего Солнца. Нет, сударь мой, точки вы никогда не видали и не увидите. Точка, к вашему сведению, понятие воображаемое.
— Что толку в воображаемых понятиях? — проворчал толстый.
— А что толку в воображаемых художественных образах?
Толстый отвечал, что на воображаемых, иначе говоря, вымышленных художественных образах основаны произведения искусства. Но что может быть основано на воображаемой точке?
— Что? — выкрикнул длинный, сверкая острыми птичьими глазками. — На воображаемой точке, если хотите знать, построена прекраснейшая из всех наук мира — математика!
Слова его произвели на толстого неожиданно сильное впечатление.
— Удивительно! — произнес он, уставясь на длинного так, словно только теперь увидел его по-настоящему. — Первый раз в жизни мне пришло в голову, что искусство и наука не такие уж противоположности. Есть между ними и кое-что общее.
Длинный тоже взглянул на него с интересом.
— Любопытная мысль. Впрочем, — добавил он, заметив, что толстый так и вспыхнул от удовольствия, — погодите радоваться. Мысль любопытная, но… неправильная. Что там ни говори, стихи так и остаются стихами, а математика — это МАТЕМАТИКА! Просто ничто на свете не обходится без воображения.
— Что верно, то верно, — горячо поддержал его толстяк. — Я, например, без воображения как без ног.
— Вы хотели сказать — как без рук?
— Нет, нет, именно без ног. Ноги играют в моей жизни особую роль. Я путешественник.
— Это я уже успел заметить, — съязвил длинный.
— Боюсь, вы меня не поняли, — снисходительно пояснил толстый. — Я путешественник не обычный. У меня совсем особые маршруты. Сегодня мне взбредет в голову завернуть в средневековую Италию, а завтра я уже в Древнем Египте.
— Что вы говорите! — подскочил длинный. — До сих пор я думал, что такие прогулки совершает только один человек в мире: я сам.
— Как?! — в свою очередь изумился толстый. — Вы тоже путешествуете по разным эпохам?
— Клянусь решетом Эратосфена! Вот уже несколько лет я кочую из века в век, из страны в страну и собираю автографы великих людей.
— Друг мой! — возопил толстяк, раскинув короткие ручки. — Обнимите меня, ибо перед вами коллега и единомышленник!
Тут, выражаясь языком старинных романов, недавние враги пали друг другу в объятья и хлопали один другого по спине, пока не вспомнили, что не успели как следует познакомиться. Длинный с готовностью протянул толстому руку и хотел уже назвать себя, но новоявленный друг зажал ему рот ладонью: представляться в таком виде? Да за кого его принимают!
Он бросился к рюкзаку, достал бритвенный прибор и молниеносно побрился. Затем он выудил из тех же бездонных недр широкий клетчатый галстук, аккуратно повязал его прямо на голую шею и, слегка наклонив голову к правому плечу, медленно двинулся к длинному с улыбкой, исполненной почтения и достоинства, — ни дать ни взять иностранный посол на приеме у английской королевы.
Длинный приготовился к знаменательному событию по-своему. Бриться он не стал, зато из нагрудного кармана его рубашки торчала теперь логарифмическая линейка, заменявшая ему парадную форму одежды во всех случаях жизни. Путешественники торжественно пожали друг другу руки.
— Матвей Матвеевич Матвеев, — сказал длинный отрывисто.
— Очень рад! — любезно ответствовал толстый. — Филарет Филаретович Филаретов.
— Гм, — хмыкнул длинный, — имя у вас редкое, но очень уж пространное. Предпочитаю краткие обозначения. Что вы скажете, если я буду называть вас Фи́ло?
— Фило, Фило… — повторил толстый. — По-моему, неплохо. Но тогда разрешите и мне называть вас Ма́те.
— Не возражаю. Мате… В этом есть намек на мое увлечение. Ведь я в душе ма́те-матик!
— Да и я в душе фи́ло-лог, — засмеялся толстый. — Фило́лог, иначе — любитель словесности, а заодно и прочих искусств. И значит, вместе мы…
— Фи-ло-ма-ти-ки! — закончили оба и принялись отплясывать диковинный танец из репертуара племени ньям-ньям.
Встреча с далеко идущими последствиями
— Клянусь решетом Эратосфена, это замечательно! — воскликнул Мате, когда оба они, обессилев, повалились на песок. — Охотитесь, стало быть, за поэтами и художниками?
— Не без того! А вы — за математиками и астрономами?
— Не без этого.
— Это хорошо-о-о!
Но Мате помрачнел и сказал, что это не очень хорошо: ведь у каждого из них свои планы, и скоро… скоро им придется разойтись в разные стороны. Фило чуть не заплакал от огорчения. Встретиться, чтобы расстаться? Нет, он этого не переживет!
— Послушайте, — сказал он через некоторое время, — а что если нам завести общее плановое хозяйство? Выработать, так сказать, объединенный план по добыче автографов?
Как ни понравилось Мате это предложение, он счел необходимым предупредить, что ему предстоит довольно далекое путешествие: в одиннадцатый век!
