Мало того, я уже сделалтакие успехи в своем новом, особенном роде открытий, что уже мог безошибочно,по одному виду, обозначить, на какой кто даче живет. Обитатели Каменного иАптекарского островов или Петергофской дороги отличались изученным изяществомприемов, щегольскими летними костюмами и прекрасными экипажами, в которых ониприехали в город. Жители Парголова и там, где подальше, с первого взгляда«внушали» своим благоразумием и солидностью; посетитель Крестовского островаотличался невозмутимо-веселым видом. Удавалось ли мне встретить длиннуюпроцессию ломовых извозчиков, лениво шедших с возжами в руках подле возов,нагруженных целыми горами всякой мебели, столов, стульев, диванов турецких инетурецких и прочим домашним скарбом, на котором, сверх всего этого, зачастуювосседала, на самой вершине воза, тщедушная кухарка, берегущая барское доброкак зеницу ока; смотрел ли я на тяжело нагруженные домашнею утварью лодки,скользившие по Неве иль Фонтанке, до Черной речки иль островов, — воза и лодкиудесятерялись, усотерялись в глазах моих; казалось, все поднялось и поехало,все переселялось целыми караванами на дачу; казалось, весь Петербург грозилобратиться в пустыню, так что наконец мне стало стыдно, обидно и грустно: мнерешительно некуда и незачем было ехать на дачу. Я готов был уйти с каждымвозом, уехать с каждым господином почтенной наружности, нанимавшим извозчика;но ни один, решительно никто не пригласил меня; словно забыли меня, словно ядля них был и в самом деле чужой!
Я ходил много и долго, так что уже совсемуспел, по своему обыкновению, забыть, где я, как вдруг очутился у заставы. Вмигмне стало весело, и я шагнул за шлагбаум, пошел между засеянных полей и лугов,не слышал усталости, но чувствовал только всем составом своим, что какое-тобремя спадает с души моей. Все проезжие смотрели на меня так приветливо, чторешительно чуть не кланялись; все были так рады чему-то, все до одного курилисигары. И я был рад, как еще никогда со мной не случалось. Точно я вдругочутился в Италии, — так сильно поразила природа меня, полубольного горожанина,чуть не задохнувшегося в городских стенах.
Есть что-то неизъяснимо трогательное в нашейпетербургской природе, когда она, с наступлением весны, вдруг выкажет всю мощьсвою, все дарованные ей небом силы, опушится, разрядится, упестрится цветами...Как-то невольно напоминает она мне ту девушку, чахлую и хворую, на которую высмотрите иногда с сожалением, иногда с какою-то сострадательною любовью, иногдаже просто не замечаете ее, но которая вдруг, на один миг, как-то нечаянносделается неизъяснимо, чудно прекрасною, а вы, пораженный, упоенный, невольноспрашиваете себя: какая сила заставила блистать таким огнем эти грустные,задумчивые глаза? что вызвало кровь на эти бледные, похудевшие щеки? что облилострастью эти нежные черты лица? отчего так вздымается эта грудь? что таквнезапно вызвало силу, жизнь и красоту на лицо бедной девушки, заставило егозаблистать такой улыбкой, оживиться таким сверкающим, искрометным смехом? Высмотрите кругом вы кого-то ищете, вы догадываетесь... Но миг проходит, и, можетбыть, назавтра же вы встретите опять тот же задумчивый и рассеянный взгляд, каки прежде, то же бледное лицо, ту же покорность и робость в движениях и даже раскаяние,даже следы какой-то мертвящей тоски и досады за минутное увлечение... И жальвам, что так скоро, так безвозвратно завяла мгновенная красота, что такобманчиво и напрасно блеснула она перед вами, — жаль оттого, что даже полюбитьее вам не было времени...
А все-таки моя ночь была лучше дня! Вот какэто было.
Я пришел назад в город очень поздно, и ужепробило десять часов, когда я стал подходить к квартире. Дорога моя шла понабережной канала, на которой в этот час не встретишь живой души. Правда, яживу в отдаленнейшей части города. Я шел и пел, потому что, когда я счастлив, янепременно мурлыкаю что-нибудь про себя, как и всякий счастливый человек, укоторого нет ни друзей, ни добрых знакомых и которому в радостную минуту не скем разделить свою радость. Вдруг со мной случилось самое неожиданноеприключение.
В сторонке, прислонившись к перилам канала,стояла женщина; облокотившись на решетку, она, по-видимому, очень внимательносмотрела на мутную воду канала. Она была одета в премиленькой желтой шляпке и вкокетливой черной мантильке. «Это девушка, и непременно брюнетка», — подумал я.Она, кажется, не слыхала шагов моих, даже не шевельнулась, когда я прошел мимо,затаив дыхание и с сильно забившимся сердцем. «Странно! — подумал я, — верно,она о чем-нибудь очень задумалась», и вдруг я остановился как вкопанный. Мнепослышалось глухое рыдание. Да! я не обманулся: девушка плакала, и через минутуеще и еще всхлипывание. Боже мой! У меня сердце сжалось. И как я ни робок сженщинами, но ведь это была такая минута!.. Я воротился, шагнул к ней инепременно бы произнес: «Сударыня!» — если б только не знал, что этовосклицание уже тысячу раз произносилось во всех русских великосветскихроманах. Это одно и остановило меня. Но покамест я приискивал слово, девушкаочнулась, оглянулась, спохватилась, потупилась и скользнула мимо меня понабережной. Я тотчас же пошел вслед за ней, но она догадалась, оставиланабережную, перешла через улицу и пошла по тротуару. Я не посмел перейти черезулицу. Сердце мое трепетало, как у пойманной птички. Вдруг один случай пришелко мне на помощь.
По той стороне тротуара, недалеко от моейнезнакомки, вдруг появился господин во фраке, солидных лет, но нельзя сказать,чтоб солидной походки. Он шел, пошатываясь и осторожно опираясь об стенку.Девушка же шла, словно стрелка, торопливо и робко, как вообще ходят вседевушки, которые не хотят, чтоб кто-нибудь вызвался провожать их ночью домой,и, конечно, качавшийся господин ни за что не догнал бы ее, если б судьба моя ненадоумила его поискать искусственных средств. Вдруг, не сказав никому ни слова,мой господин срывается с места и летит со всех ног, бежит, догоняя моюнезнакомку. Она шла как ветер, но колыхавшийся господин настигал, настиг,девушка вскрикнула — и... я благословляю судьбу за превосходную сучковатуюпалку, которая случилась на этот раз в моей правой руке. Я мигом очутился натой стороне тротуара, мигом незваный господин понял, в чем дело, принял всоображение неотразимый резон, замолчал, отстал и только, когда уже мы былиочень далеко, протестовал против меня в довольно энергических терминах. Но донас едва долетели слова его.
— Дайте мне руку, — сказал я моей незнакомке,— и он не посмеет больше к нам приставать.
Она молча подала мне свою руку, еще дрожавшуюот волнения и испуга. О незваный господин! как я благословлял тебя в этуминуту! Я мельком взглянул на нее: она была премиленькая и брюнетка — я угадал;на ее черных ресницах еще блестели слезинки недавнего испуга или прежнего горя,— не знаю. Но на губах уже сверкала улыбка. Она тоже взглянула на меняукрадкой, слегка покраснела и потупилась.
— Вот видите, зачем же вы тогда отогнали меня?Если б я был тут, ничего бы не случилось...
