Аделаида Ивановна, тотчас же после увоза, мигом разглядела,что мужа своего она только презирает, и больше ничего. Таким образом, следствиябрака обозначились с чрезвычайною быстротой. Несмотря на то, что семейство дажедовольно скоро примирилось с событием и выделило беглянке приданое, междусупругами началась самая беспорядочная жизнь и вечные сцены. Рассказывали, чтомолодая супруга выказала при том несравненно более благородства ивозвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил унее тогда же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она ихполучила, так что тысячки эти с тех пор решительно как бы канули для нее вводу. Деревеньку же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей вприданое, он долгое время и изо всех сил старался перевести на свое имя чрезсовершение какого-нибудь подходящего акта и наверно бы добился того из одного,так сказать, презрения и отвращения к себе, которое он возбуждал в своейсупруге ежеминутно своими бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, изодной ее душевной усталости, только чтоб отвязался. Но, к счастию, вступилосьсемейство Аделаиды Ивановны и ограничило хапугу. Положительно известно, чтомежду супругами происходили нередкие драки, но, по преданию, бил не ФедорПавлович, а била Аделаида Ивановна, дама горячая, смелая, смуглая,нетерпеливая, одаренная замечательною физической силой. Наконец она бросила доми сбежала от Федора Павловича с одним погибавшим от нищеты семинаристом-учителем,оставив Федору Павловичу на руках трехлетнего Митю. Федор Павлович мигом завелв доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не повсей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его АделаидуИвановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно былосообщать супругу о своей брачной жизни. Главное, ему как будто приятно было идаже льстило разыгрывать пред всеми свою смешную роль обиженного супруга и сприкрасами даже расписывать подробности о своей обиде. «Подумаешь, что вы,Федор Павлович, чин получили, так вы довольны, несмотря на всю вашу горесть», –говорили ему насмешники. Многие даже прибавляли, что он рад явиться вподновленном виде шута и что нарочно, для усиления смеха, делает вид, что незамечает своего комического положения. Кто знает впрочем, может быть, было этов нем и наивно. Наконец ему удалось открыть следы своей беглянки. Бедняжкаоказалась в Петербурге, куда перебралась с своим семинаристом и где беззаветнопустилась в самую полную эмансипацию. Федор Павлович немедленно захлопотал истал собираться в Петербург, – для чего? – он, конечно, и сам не знал. Право,может быть, он бы тогда и поехал; но, предприняв такое решение, тотчас же почелсебя в особенном праве, для бодрости, пред дорогой, пуститься вновь в самоебезбрежное пьянство. И вот в это-то время семейством его супруги получилосьизвестие о смерти ее в Петербурге. Она как-то вдруг умерла, где-то на чердаке,по одним сказаниям – от тифа, а по другим – будто бы с голоду. Федор Павловичузнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать,в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим – плакал навзрыдкак маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него,несмотря на все к нему отвращение. Очень может быть, что было и то, и другое,то есть что и радовался он своему освобождению, и плакал по освободительнице –все вместе. В большинстве случаев люди, даже злодеи, гораздо наивнее ипростодушнее, чем мы вообще о них заключаем. Да и мы сами тоже.
II
Первого сына спровадил
Конечно, можно представить себе, каким воспитателем и отцоммог быть такой человек. С ним как с отцом именно случилось то, что должно былослучиться, то есть он вовсе и совершенно бросил своего ребенка, прижитого сАделаидой Ивановной, не по злобе к нему или не из каких-нибудьоскорбленно-супружеских чувств, а просто потому, что забыл о нем совершенно.Пока он докучал всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в развратныйвертеп, трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный слуга этогодома Григорий, и не позаботься он тогда о нем, то, может быть, на ребенкенекому было бы переменить рубашонку. К тому же так случилось, что родня ребенкапо матери тоже как бы забыла о нем в первое время. Деда его, то есть самогогосподина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не было в живых;овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишкомрасхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробытьу слуги Григория и проживать у него в дворовой избе. Впрочем, если бы папаша онем и вспомнил (не мог же он в самом деле не знать о его существовании), то исам сослал бы его опять в избу, так как ребенок все же мешал бы ему в егодебоширстве. Но случилось так, что из Парижа вернулся двоюродный брат покойнойАделаиды Ивановны, Петр Александрович Миусов, многие годы сряду выживший потомза границей, тогда же еще очень молодой человек, но человек особенный междуМиусовыми, просвещенный, столичный, заграничный и притом всю жизнь своюевропеец, а под конец жизни либерал сороковых и пятидесятых годов. Впродолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшимилюдьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунинаи особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, отрех днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, чточуть ли и сам он не был в ней участником на баррикадах. Это было одно из самыхотраднейших воспоминаний его молодости. Имел он состояние независимое, попрежней пропорции около тысячи душ. Превосходное имение его находилось сейчасже на выезде из нашего городка и граничило с землей нашего знаменитогомонастыря, с которым Петр Александрович, еще в самых молодых летах, как толькополучил наследство, мигом начал нескончаемый процесс за право каких-то ловель вреке или порубок в лесу, доподлинно не знаю, но начать процесс с «клерикалами»почел даже своею гражданскою и просвещенною обязанностью. Услышав все про АделаидуИвановну, которую, разумеется, помнил и когда-то даже заметил, и узнав, чтоостался Митя, он, несмотря на все молодое негодование свое и презрение к ФедоруПавловичу, в это дело ввязался. Тут-то он с Федором Павловичем в первый раз ипознакомился. Он прямо ему объявил, что желал бы взять воспитание ребенка насебя. Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда онзаговорил с Федором Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел видсовершенно не понимающего, о каком таком ребенке идет дело, и даже как быудивился, что у него есть где-то в доме маленький сын. Если в рассказе ПетраАлександровича могло быть преувеличение, то все же должно было быть и нечтопохожее на правду. Но действительно Федор Павлович всю жизнь свою любил представляться,вдруг проиграть пред вами какую-нибудь неожиданную роль, и, главное, безовсякой иногда надобности, даже в прямой ущерб себе, как в настоящем, например,случае. Черта эта, впрочем, свойственна чрезвычайно многим людям, и даже весьмаумным, не то что Федору Павловичу. Петр Александрович повел дело горячо и даженазначен был (купно с Федором Павловичем) в опекуны ребенку, потому что все жепосле матери оставалось именьице – дом и поместье. Митя действительно переехалк этому двоюродному дяде, но собственного семейства у того не было, а так каксам он, едва лишь уладив и обеспечив свои денежные получения с своих имений,немедленно поспешил опять надолго в Париж, то ребенка и поручил одной из своихдвоюродных теток, одной московской барыне. Случилось так, что, обжившись вПариже, и он забыл о ребенке, особенно когда настала та самая февральскаяреволюция, столь поразившая его воображение и о которой он уже не мог забытьвсю свою жизнь. Московская же барыня умерла, и Митя перешел к одной из замужнихее дочерей. Кажется, он и еще потом переменил в четвертый раз гнездо. Об этом ятеперь распространяться не стану, тем более что много еще придется рассказыватьоб этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь самыминеобходимыми о нем сведениями, без которых мне и романа начать невозможно.
