по улице и, боже упаси, не приближалась к решеткам.
Однажды родители впервые оставили меня дома одну. Отец перед уходом серьезно объяснил мне, что им необходимо проститься с великим человеком. С Лениным. Я не понимала, ни почему проститься, ни кто такой Ленин. Мне стало страшно в нашей большой комнате. Я забилась в угол, села на корточки, закрыла глаза и крепко прижала к себе любимого плюшевого мишку. Там и заснула.
До отъезда в Америку мы проводили лето в Жуковке, под Москвой, на хуторе. Хозяина звали Василий Иванович. Он приезжал к нам в гости в Москву на телеге. Его неизменно поили чаем и угощали ситником с чайной колбасой. Он всегда привозил в подарок отцу антоновские яблоки — его любимые. Забегая вперед, скажу, что Василий Иванович привез ко дню рождения отца, его пятидесятилетию, целую корзину антоновки. Отца в ту ночь арестовали, и для меня запах антоновских яблок навсегда связался в памяти с арестом отца.
Лето 1928 года мы провели не у Василия Ивановича, а в Крыму. Отец получил путевку в санаторий «Суук-Су» около Гурзуфа. Он не хотел ехать туда один, а в санаторий ни жен, ни детей не пускали. Тогда мама и я поселились в двух комнатках в Гурзуфе. Каждое утро мы шли навстречу отцу по высокому берегу над морем. Потом вместе спускались на пляж, купались и загорали. Отец учил меня плавать, и уже вскоре я умела держаться на воде. Мы ловили крабов, которых было множество у берега, варили и с удовольствием поедали.
Однажды, как всегда, ближе к обеду, мы расстались с отцом и вернулись в Гурзуф. Вечером стали странно вести себя животные в нашем дворике. Собаки не могли найти себе места, лаяли. Мычали коровы. Курицы с громким кудахтаньем носились под кипарисами.
Ночью меня разбудил крик матери. Я ничего не понимала — я сидела на корточках в ногах кровати, а мать кричала, нагнувшись к моей подушке. Оказывается — началось землетрясение. Мать подбежала к моей кроватке и нащупала на подушке огромный кусок штукатурки, упавшей с потолка. Она решила, что я погибла под этим обломком. По сей день не понимаю, почему оказалась на корточках в ногах кровати, и до и после я всегда спала спокойно на одном месте. Мы выбежали на улицу, где уже столпился народ. Все со страхом озирались, ожидая нового толчка. Меня поразили деревья: во время толчка высокие туи качались как маятники. Порой их вершины почти касались земли. Животные притихли и испуганно жались к людям. Мы волновались — как там в Суук-Су. Едва рассвело, пошли в санаторий, но наш путь преградила широкая и глубокая расщелина. Вскоре вдали показалась группа мужчин, бегущих нам навстречу. Можно вообразить мою радость, когда я увидела среди них отца. Преодолеть расщелину в том месте было невозможно — решили двигаться вдоль нее в поисках более узкого места. Действительно, вскоре отец без опаски переправил нас на свою сторону. Днем толчки еще продолжались, но гораздо более слабые. К счастью, отдых уже подходил к концу, и через несколько дней мы уехали. Дорога не была повреждена.
В начале 1929 года отцу предоставили отдельную трехкомнатную квартиру в новом доме, всего в пяти минутах ходьбы от Никитского бульвара, на Малой Бронной. Третий этаж, балкон. На кухне — газ, в ванной — газовая колонка. О такой квартире можно было только мечтать. Имущества в нашей семье было мало, поэтому, вероятно, суета переезда мне не запомнилась. Гулять по-прежнему ходили на Никитский бульвар, все друзья, мои и папины, остались прежние.
Иногда во время прогулок отец рассказывал мне о Латвии, о детстве на хуторе неподалеку от Лиепаи. В семье было много детей — у его отца от первого брака трое, у матери — двое. Потом родились еще трое общих. Ничего о судьбе своих родителей, братьев и сестер отец не знал. Ведь никакой связи с оставшимися в буржуазной Латвии родственниками у отца-коммуниста быть не могло.
Америка (1929–1936)
Осенью 1929 года отца командировали на работу в США. Мы толком не успели обосноваться на новой квартире, как отправились в дальний путь. Лежал он через Польшу, Германию и Францию. Ехали поездом в международном вагоне. Вероятно, это было положено отцу по должности. Его назначили заместителем председателя Амторга, главного представительства СССР в США. Посольства не было — США еще официально не признали Советский Союз.
Мы с отцом стояли в коридоре вагона. В Польше — те же невзрачные домишки, что и в России, такие же перелески, поля. Но вот на одной станции я увидела странную фигуру. Мужчина в тяжелом черном пальто, несмотря не теплый день, на голове — черная шляпа, а главное, что привлекло мое внимание, — длинные черные локоны вдоль лица. Папа объяснил, что это верующий еврей, таких много в Польше, и впервые рассказал мне немного о судьбе еврейского народа. В Москве мне и в голову не приходило делить людей по национальности. Круг знакомых отца был интернационален: русские, латыши, евреи, венгры, поляки, эстонцы. Никогда не обсуждалась какая-либо национальность. Были люди интересные, мало интересные, умные и не очень, завистливые или добрые. Отец почти всегда отзывался о своих знакомых одобрительно и меня приучал к справедливой оценке. Он осуждал всякие детские «вожусь — не вожусь». Всегда говорил, что надо уметь прощать недостатки и уметь видеть в людях хорошее.
На вторые сутки поезд прибыл в Берлин. Видно, отец там бывал. Он уверенно провел нас с мамой к выходу и давал указания носильщикам по-немецки. Устроившись в гостинице на Гейзбергер-штрассе, 39 (почему так запомнился на всю жизнь адрес этой небольшой гостиницы?), мы вышли погулять по городу. Большое впечатление после темноватой пыльной Москвы произвели сверкающие витрины, порядок и чистота. Было решено ужинать в номере. Поэтому, увидев рыбный магазинчик, мы зашли и купили длиннющего копченого угря. Продавец был весьма удивлен: бережливые берлинцы покупали по кусочку, по полфунта, а тут целую рыбину.
На следующий день отец повел нас в КаДеВе — крупнейший универмаг Берлина. Необходимо было экипироваться для дальнейшего путешествия. Статус отца требовал определенного внешнего вида, а наша московская одежонка выглядела весьма бедновато по европейским меркам. Хорошо помню свое первое «заграничное» платьице — шерстяное, бежевое, с низким поясом по моде тех лет. К платью добавились изящные светлые туфельки, затем пальто и даже первая в моей жизни шляпа. Короче говоря, из универмага вышла внешне вполне добропорядочная зажиточная семья, ничем не отличавшаяся от жителей
