корректорской, не говоря уже о наборном цехе. Но как-то мы это, знаете, по-другому себе представляли. Читаешь, допустим, в переводном романе: «раздалось негромкое шипение — и в нишу беззвучно выкатился патрон пневмопочты».
Так вот.
Сижу за своим письменным столом лицом к наборному цеху, затылком к стеночке, размечаю заголовки — и слышится у меня за спиной некое побулькивание и бормотание. Пока ещё отдалённое, невнятное. Но с каждой секундой оно крепнет, ширится, нарастает, уподобляется рёву падающего ядра — и голова моя невольно уходит в плечи. Наконец, вырвавшись из трубы, пластиковый цилиндр влетает в гулкую фанерную ёмкость.
Вообразили грохот? Нет, конечно, на внутреннюю стенку ящика изначально был прилеплен кружочек поролона, призванный смягчать удар, но, во-первых, ни черта он не смягчал, а во-вторых, оторвался на второй день.
Опять же следует учесть, что в наборном цехе обитал пролетариат, неприхотливый и выносливый, а каково приходилось интеллигенции! Корректорши на первых порах ахали, вскакивали, пили корвалол, только что без чувств не падали.
Недели две гнездилась в душах горькая тоска о тех днях, когда мы жили в тишине и покое. Потом привыкли. А тут ещё вернулся из отпуска ни о чём не подозревающий Гурген. В смысле — не подозревающий о том, что почта уже работает.
Какой-то добрый человек звякнул мне в наборный, и я, страшась опоздать, поспешил на десятый этаж. Успел. Гурген Бейбутович сидел, развалясь, за рабочим своим столом, пересказывал с плотоядной ухмылкой отпускные приключения, а над плечом его маячил привинченный к стене приёмный ящик пневмопочты. Секретариат был полон. Все, кто мог, сошлись послушать Гургена. Они внимали каждому его слову — и ждали, ждали… Наконец — вот оно, заветное побулькивание и бормотание. Ширится, нарастает. Где-то запущен патрон и идёт он — никаких сомнений! — прямиком в секретариат. Гурген прерывает рассказ, вслушивается, крутит головой, затем тревожно оглядывает исполненные понимания лица.
Они безупречны.
Побулькивание тем временем переходит в клокотанье, затем в хриплый вой. Гурген вскакивает, а в следующий миг раздаётся апокалиптический грохот. Почта пришла. Все вздыхают и, ободряюще потрепав по плечику столбенеющего отпускника, с тихими улыбками расходятся по рабочим местам.
* * *
Газету тогда делали из металла. Точнее — из сплава, именуемого гартом. Сверстав полосу (или, как выражаются профаны, страницу), снимали с неё несколько бумажных оттисков и отправляли их в редакцию — на вычитку. До того как технический прогресс запустил жестяные трубы в Дом Печати, доставкой занимались две старушки-рассыльные. Тихо-неспешно двигались они по этажам, нигде не застревая, разве что в лифте.
Незабвенные идиллические времена…
Склок в наборном цехе поприбавилось. Патроны не только грохотали — они ещё и ломались. Собственно, что есть патрон? Охваченный двумя фетровыми кольцами белёсый пластиковый цилиндр, завинчивающийся с обоих концов колпаками из того же материала. Расколоть колпак трудно. Однако если набить изделие бумагой до отказа… А куда денешься? Обнаглела редакция — всяк требует себе персональный оттиск. Мало того, что мотор надрывается, еле тянет, вот-вот сгорит, — мощь утяжелённого снаряда возрастает многократно, становясь поистине бронебойной.
Понятно, что пару недель спустя патроны оказались в дефиците. Их стали воровать и надписывать.
Звонишь, бывало, в секретариат «Вечёрки» (или, скажем, «Молодого ленинца»), заискивающе просишь:
— Пришлите патрончик. Ни одного нету.
В ответ кляузный женский голос:
— Да-а… Мы вам пришлём, а вы его себе оставите…
Конечно, оставлю. Что ж я, дурак — возвращать!
Умножились явления мистического пошиба. Собственно, наборный цех и раньше представлялся мне этаким филиалом Бермудского треугольника. Происходящее подчас отдавало дьявольщиной.
Скажем, такая история:
— Давно хотел спросить, — с неожиданной церемонностью обращается ко мне Гурген, что уже само по себе настораживает. — Что за хрень? Третий раз помечаю: «поменять колонки местами», третий раз приходит оттиск, а там всё как было, так и есть. Это саботаж?
— Не знаю, Гурген! — в отчаянии признаюсь я. — На моих глазах Филипповна колонки переставляла! Не знаю…
— Я вот почему спрашиваю… — задумчиво поясняет он. — Когда я сам был выпускающим, та же ведь ерунда творилась. И не раз причём. До сих пор голову ломаю… Слушай! — Он смотрит на меня с надеждой. — Если вдруг как-нибудь случайно выяснишь… Поделись, а?
Представьте, выяснил. Совершенно случайно. Через каких-нибудь несколько лет. Оказывается, Филипповна и Данилыч, старейшие метранпажи «Средней Волги», поссорившись в незапамятные времена, с тех пор не разговаривали друг с другом. Вообще! Со мной, выпускающим, разговаривали, друг с другом — нет. И так это у них ловко выходило, что никто их обоюдного бойкота не замечал.
И вот низвергается из секретариата патрон пневмопочты, содержащий оттиск полосы, на коем пламенеют начертанные Гургеном гневные письмена: «Поменять колонки местами!!!» Филипповна (я свидетель!) делает что велено и уходит курить. Тем временем возвращается Данилыч, видит лежащий на талере оттиск с грозным распоряжением — и вновь меняет колонки местами.
И так три раза!!!
Но это одна из немногих раскрытых тайн. А остальные?
Естественно, что, став неотъемлемой частью наборного цеха и окрестностей, пневматическая почта просто не могла не заразиться чертовщиной. Такое выкаблучивала…
Как вам, например, понравится исчезновение патрона в трубе?
Не может быть, говорите? А вот и может!
Перегруженный снаряд, понятное дело, движется неровно, ускоряясь под уклон и замедляясь на подъёмах, а «стрелка» (дальше я, с вашего позволения, не буду заключать это слово в кавычки) механизм нервный и судорожный. Чтобы заклинить патрон ей достаточно доли секунды. Стрясись такое в непосредственной близости от наборного цеха — ничего страшного: выпускающий, ваш покорный слуга, берёт стул, выходит в коридор и лезет на стену, из которой, слава богу, много чего торчит, и, стало быть, есть за что ухватиться. Вообще-то в подобных случаях положено вызывать специалиста, но самому быстрее. Раскорячившись под потолком, долго дёргаю туда-сюда трубчатый сустав (одной рукой, учтите) и наконец, высвободив утраченное, жалобно кричу метранпажу:
— Миш! Будь друг, прими патрончик, отправь в секретариат, а я пока стрелку подержу!
Но это в наборном. А на возвышенных этажах обитает творческая интеллигенция, и ей на стену, сами понимаете, лезть как-то неловко. Принимаются искать телефониста. Впрочем, с тех пор как на Толика была возложена ответственность за работу пневмопочты, телефонистом его никто не зовёт. Трубодуем зовут, вертопрахом… Прочие присвоенные ему наименования воспроизвести не рискну.
Через полчаса Толика находят. К тому времени на стрелке уже сидит примерно патрона четыре, что свидетельствует либо о крайней тупости отправителя («Труба забита — куда шлёшь?»), либо же о крайней его сметливости («Клин-то клином вышибают — а ну как пробьёт!»).
Иногда пробить удавалось. Иногда — нет.
Итак, трубодуй найден. Он закрепляет стрелку, чтобы
