ищи тень, поднялся буран — кочуй за гору». Спасаясь от врагов, люди метались как неприкаянные. И ещё говорили: «Несчастье входит под тот полог, который ему приоткрывают».
Народ — как великое, неоглядное море, и распознать его голос, мысли и ожидания дано не всякому. У людей, что бывают поставлены над другими, множество заблуждений. Но одно из главных то, что они якобы знают и выражают волю и желания народа.
Каменные изваяния на холмах степи скрывают минувшее, которое не всегда и ворошить-то надо. А уж если ворошить, то непременно знать для чего. Только любопытство здесь неуместно. А эти? Старик с рассечённым лицом, пастух, женщина в бохтаге... Что они держали в головах?
Нукеры у входа в юрту неожиданно, словно выполняя команду, разом сделали по шагу, отступая, и полог юрты откинула сильная рука. Из объявившегося проёма, старательно обходя разостланный на траве драгоценный войлок, вышли нойоны[3]. Ни одна нога не наступила на белую шерсть. Они обтекли войлок, как толпа обтекала холм, и остановились.
Единый вздох прошёл по толпе, но никто не произнёс ни слова. То, во имя чего собрались здесь, у холма на берегу Онона, тысячи и тысячи людей, только начиналось. А должно было в этот весенний день объявить перед народом великого хана, хана-океан, чингис-хана, который бы объял могучей силой степь. Все роды и племена. Подвёл под свою руку меркитов и тайчиутов, хори-туматов и чонос, кереитов и найманов, племена ойротов, дорбенов, салджиутов. Степной народ, называемый в ближних и дальних землях востока — татарами, а на западе — монголами. В тугой узел, который должны были завязать руки одного человека, стягивались: защита от врагов, спасение от голода, избавление от нужды и страха, разрешение надежд — всё, что могло быть в мыслях множества людей, собравшихся у холма на берегу Онона. Многоструен был игравший весенней силой Онон, и кто мог разобрать голос каждой струи? Очевидно было только то, что струи Онона вливались в единое ложе и мощно и сильно стремили течение. Река была неостановима, необорима. Таким необоримым мог стать и степной народ под рукой чингис-хана.
Он, хан-океан, должен был остановить большую кровь, которую мучительно лили в степи.
Чингис-хан...
Человеком, который принимал это имя и титул, был Темучин из рода Есугей-багатура. Его избрали нойоны, и они же должны были явить хана народу.
В куренях Темучина звали ецеге[4]. Называли гуай[5], несмотря на его молодость. Величали мергеном[6].
Но главным было не это.
Он был самым сильным в степи, а она нуждалась в силе.
Темучин вышел из юрты, как только нойоны заняли отведённое древним обычаем место у расстеленного на траве драгоценного войлока. Выдвинулся стремительно и уверенно ступил гутулом[7] в центр пылавшей белым огнём шерсти. Так ступают на свою землю. И столько было в этом движении властности, ощущения силы и права, что каждому сразу становилось ясно: в этом человеке нет сомнений и он пришёл сюда, чтобы сказать своё.
Среди нойонов он был как олень, попавший в стадо коров.
В то мгновение, когда гутул Темучина коснулся драгоценного войлока, у подошвы холма ударили барабаны и единым дыханием народ выдохнул:
— Урагша! Урагша! Урагша![8]
Нойоны подхватили за края войлок и подняли на вытянутых руках. Темучин, а отныне и навсегда — Чингис-хан, стоял, положив руку на сделанную из рога изюбра рукоять меча. Поднятый на войлоке хан был виден каждому у холма. И многих, раньше его не знавших, поразил рост Темучина. Он был на голову выше любого из толпы, узок твёрдым, неподвижным лицом, и волосы его пламенели медью.
— Урагша! Урагша! Урагша! — гремело по долине Онона. И били, били, били барабаны.
Необычен для степняка был цвет волос Темучина, как необычны были и его глаза — голубые и почти прозрачные. Трудно сказать, да, наверное, теперь никто не скажет, какой генетический код вызвал к жизни в этом человеке столь отличные от его сородичей приметы. Да это, пожалуй, не так уж и важно. Важно другое: глаза Темучина, медленно и внимательно оглядывавшие волнующееся море голов, выказывали ясную, отчётливую, предельно сосредоточенную мысль. И может быть, в эти минуты он один из всех собравшихся владел этой мыслью с такой полнотой и убеждённостью. И тысячу, и две тысячи лет, и далее в глубины веков уходила история степных народов. Но только он один, Темучин, проникся этой мыслью настолько, что смог воплотить её в жизнь.
Он начинал новую историю своего народа.
А барабаны били, били, и выше, и выше вздымались победные крики:
— Урагша! Урагша! Урагша!
2
Степь могучим разливом вытекала из-за Байкала и, охватывая пространство от горизонта до горизонта, текла к югу и западу. Весной она пламенела маками. И казалось, нет конца буйному разнотравью, как нет пределов голубому небу, которому поклонялись степные народы. К средине лета степь одевало в иней ковылей. Ветер, наваливаясь на серебристые соцветия, укладывал их разом, но упругие стебли упрямо поднимались, и ковыльные волны катились через степь. В ковылях свистели жирные тарбаганы и суслики, топоча острыми копытами, проносились стрелой сайгаки, играли зайцы, и степная антилопа — дзерен выказывала из тальника острую мордочку. Над степью плыли бесчисленные караваны кряковой утки и тяжко били хвостами по волнам Онона, Керулена и Селенги красавцы таймени. Эдакое мощное, с широкой башкой, литое тело вывернется из глубины и, изогнувшись дугой, хлестнёт розовым хвостом: «Ух-х-х...»
В травах и перелесках жили косули, изюбры, лоси, кабаны, кабарожки, зайцы. Это была благодатная земля и для зверя, и для человека.
В шуме ветра, в разноголосье трав пролетали годы. Иные из них по воле Великого голубого неба были особенно благоприятны для степи. Это наступало, когда могучие ветры с востока приносили тёплые и обильные дожди. Степь жадно впитывала животворящую влагу, и травы шли в рост так, что в их ковёр трудно было воткнуть ладонь—столь плотно переплетались могучие стебли и корни. В такие годы степь необычайно расцветала. Кобылицы приносили по два жеребёнка. У коров молоко само сочилось из сосцов, и телята набирали вес зрелых животных за одно лето. Люди досыта ели мяса, и племена разрастались. В такие годы степь заполнялась ржанием коней, мычанием волов, блеянием овец, скрипом арб.
Племена приходили в движение.
В степных людях играла горячая молодая кровь, толкала их к границам степей.
А что в этом мире сильней молодой, хмельной, горячей крови?
Всадник с раскосыми, пылающими живой силой глазами,
