предъявляли им ту же ответственность. Но действительная жизнь состоит из бесконечных бессознательных процессов, превращающихся в активные действия, при чем сознательное начало не в состоянии сопротивляться бессознательному. В жизни прорываются темные начала, которые превращают в ничто все моральные воззрения; в ней взрывы вулканической силы, вечная борьба Иакова с ангелами. Это постоянное возмущение огненного ядра, которое ежеминутно готово разнести тонкую оболочку заученного конвенционализма, бесчисленные „должно“ или „не должно“.
„Человек не сосредоточие, не импульсивная сила, он мяч в грубых руках страдания, которому мы не знаем имени.
„Человеческие действия выяснены уже гораздо раньше, чем они становятся сознательным актом, и они проходят через человеческий рассудок только для того, чтобы превратиться в факт.
„Фиктивная жизнь произвольна. Ее действия могут быть бесконечно разнообразны, они зависят от того или другого волевого движения. Истинная (действительная) же жизнь, напротив, неизбежна, едина, неизменна, как путь светил. Для всего происходящего есть только одна необходимая возможность, потому что воля действительной жизни является не причиной, а следствием миллионов причин“.
На таком основании построены новеллы Ганссона в сборниках „Sensitiva Amorosa“ и „Parias“.
С своим мелодичным, утонченным языком, полным грусти, „Sensitiva Amorosa“ являются лирической поэмой певца, который, создавая ее, прислушивался только к самому себе и к своему одиноко и интимно звучащему инструменту. Как характерно самое начало его маленькой книжки:
„У меня теперь остался только один интерес: изучать женщин и наслаждаться ими.
„Все те корни, которыми я срастался с жизнью и которыми питался — все они постепенно засыхали и сморщивались; все, кроме одного, который, жадно питаясь, все углублялся и широко распространялся. Он образовал целую сеть тончайших разветвлений, которые одни дают мне опору в жизни. Все другие органы моего существа один за другим переставали функционировать, каналы, проводящие кровь от сердца в сосуды, парализовались и превращались в мертвую ткань, — все, кроме одного, посредством которого я изучаю и наслаждаюсь женщинами. Строение его стало сложным и хрупким механизмом с многочисленными микроскопическими колесами и зубцами, сплетенными как бы из тончайшей паутины. Я довел свое изучение до искусства. В моей жизни нет другого интереса или цели, как достичь в своем искусстве совершенства.
„Для людей, подобных мне, рано или поздно наступает время, когда связь с женщинами утомляет, связь, как ее принято обыкновенно понимать.
„Какою бы связь ни была, в ней всегда много банального и мучительного. Я не раз убеждался в этом и наслаждаюсь женщинами, так сказать, на расстоянии; я изучаю их через самого себя; таким образом я избегаю всего тривиального, что неизбежно при половом общении, и пью лишь чистый сок без неприятной примеси.
„...Видишь ли, на почве нашей современной цивилизации появилось чудесное и редкое растение, которое называется Sensitiva Amorosa. Жилки его листьев наполнены тонким соком, его аромат болезненно сладок, колорит его смягчен, как свет в комнате больного с опущенными занавесями; он чист и прекрасен, как погасающая заря...“
Этими словами Ола Ганссон сам охарактеризовал свою изящную поэму, которая является наиболее выдающимся творением 80-х годов. В ней разлита меланхолия, полная наслаждения и страдания, от нее веет сладостным благоуханием роз и жасминов, в ней чувствуется страха, жизни и полное смирение поэта перед великим, недремлющим оком судьбы...
„...К чему мы будем стремиться так или иначе построить свою жизнь, раз мы находимся под властью неведомых нам сил?
„Мы знаем не больше о сокровенной жизни наших чувств, чем все те растения, что окружают нас. Они не ведают, как зарождаются ростки, развиваются бутоны, как создаются клеточки их организма...
„К чему наши труды и старания, раз судьба висит над нами, как низкая громовая туча среди мрака ночи, и дождь шумит, и молнии, зажигаясь одна от другой, сливаются воедино? Лучше нам притихнуть в жизни и вглядываться большими, испуганными и грустными глазами в окружающее, ища к чему бы глубоко и тепло привязаться, что заставило бы наши сосуды раскрываться и функционировать“.
Таким же Ола Ганссон является в своих романах; но в реалистических жизнеописаниях он несколько скучен и неинтересен, например в „Г-же Эстер Брюсе“, а в рассказах о студенческой жизни юмор его кажется несколько натянутым. Ему лучше всего удаются тонко вибрирующие описания и мечты о родимых равнинах, что и составляет ею любимую тему.
Его меланхолическое сердце страдает от современности, в которой грохочут машины и которая стремится доказать и объяснить все явления. Он хочет покоя в феодальной земле, где ярко сияют окна католических церквей.
Никто в шведской литературе не является таким выразителем старого и проповедником нового, как Ола Ганссон, и мы должны очень и очень дорожить его произведениями и желать их большого распространения.
Его музыкально-чуткий слух различает неведомые звуки, звучащие в безграничных голубых далях, и нас всецело захватывает бессознательная поэзия его настроений и мечтаний. Никто не изобразил нам с такою художественной прелестью эту бессознательную поэзию души, то праздничное, торжественное настроение, которое овладевает нами, навевает слезу на глаза и заставляет отдаваться меланхолическим, музыкально-однотонным мечтаниям.
Никто не сказал так много прекрасного и странного о великом мгновении праздника души, о сладости ожидания.
В то время, когда высоко вздымалась пена жизни, он научил нас прислушиваться к бесконечным мелодиям; в то время, когда кипела борьба за мировой прогресс, он научил нас строить одинокие храмы, где мы находим приют в тяжелые часы жизни.
Переводчица.
Видения Молодого Офега.
I.
Величественная и молчаливая зимняя ночь покоилась над Скандинавией. Все небо было усеяно звездами, земля спала.
Взошла луна. Она блестела на вершине Сулительмы и обливала своим сияньем белые мызы внизу — на Сконии.
Лежали длинные тени; тихо и незаметно скользили к востоку, точно мысли, еще не воплотившиеся в слова. Звезды горели ярко, так ярко, что если б было видно на земле хоть одно живое существо, оно могло бы слышать их трепетание в тишине ночи.
Но в эту ночь не было видно ни одного живого создания, спало все в полях и- лесах, в домах и на море, в городах и в деревнях.
И вдруг из лесов Кольмордена поднялся человеческий образ: он был выше самой высокой ели и ниже в плечах, чем хребет горы Чёлена, и тень от него легла на всю страну и окутала ее точно гигантским траурным флером, один конец которого обхватил весь Стокгольм, а другой окунулся в воды Ботническаго залива.
Призрак наклонился; его глаза — были глаза преступника с боязливым и косящим взглядом, и, когда он поднял свое лице, и лунный свет
