доставал из-под матраца старую курковую двустволку, заряжал ее патронами с волчьей картечью и сидел у окна, караулил, а вдруг волк появится, рискнет подойти к стоянке. Но волк не подходил. Он прятался где-то на самой вершине Кадара, в зарослях, плотным кольцом охвативших вершину этой скалы.
Всего раз он дал о себе знать со скалы напротив, по другую сторону пади Даржа, вершины Удокана. Но зарослей на этом пике не было, и волк там больше не появлялся.
На третью ночь Володя не выдержал, вышел на улицу и пальнул из дробовика в небо. Волк на секунду замолчал, и затянул свою песнь с новой силой. Он будто ждал этого момента, намеренно выводил Володю из себя.
— Фас, фас, — дал команду Володя.
Волкодавы встрепенулись, вытянулись в боевой готовности, завиляли хвостами. Но в степь не бросились.
Каждое утро, пережив очередной «волчий концерт» Володя еле отрывал голову от подушки. Чтобы выдоить всех коров в гурте, ему приходилось вставать в шесть утра. Каждая из десяти буренок в небольшом стаде давала до ведра молока. Еще телятам оставалось. И каждую нужно было выдаивать, во избежание мастита. А еще в хозяйстве было два десятка телок и бычков, овцы, поросята, куры, молодая лошадь.
После дойки Володя отгонял скот на водопой к роднику, прибирался в стайках, раскладывал сено по кормушкам, кормил поросят и собак, варил им корм на завтра, готовил себе завтрак. Вечером он снова раскладывал сено, кормил поросят, отбивал телят, готовил ужин, слушал старую «Спидолу», ложился спать, и просыпался ночью от «песен» в конец обнаглевшего волка.
Серебристая луна той осенью задержалась. И терпение Володи лопнуло. Он вышел на улицу и начал выть, в такт волку. Ему даже показалось на мгновение что он сам волк. И загадочный хищник умолк, больше не давал о себе знать.
Володя добрел до кровати, скинул кирзовые сапоги, прилег на минуту, просто полежать. Проснулся от стука в дверь. Во дворе лаяли собаки, яростно, явно брали чужака осадой. Но тот не унимался, продолжал барабанить в дверь.
— Кто там? — спросил Володя, и взвел курки двустволки.
— Открывай! — произнес кто-то за дверью.
— Утром приходите, — велел Володя. — Не уйдете, в дверь пальну. У меня ружье.
— Да открой ты, — не унимался незнакомец.
Послышалась брань на бурятском. Володя поставил на табурет у входа керосиновую лампу, выдернул стальной засов и встал на изготовку. В дом вошел высокий плечистый бурят в армейском бушлате и спортивной вязаной шапке.
— Не стреляй, я сосед твой, — произнес бурят, и поднял обе руки.
***
Фермером отец Володи стал случайно, отчасти даже по глупости. После развала Союза он, художник-оформитель, остался без работы и почему-то решил, что сможет продолжить свой творческий рост в сельском хозяйстве. Он перевез семью в совхоз Усть-Нарин, на родину супруги, мамы Володи. Ее родной старший брат дядя Дум тогда был директором этого совхоза.
Поначалу отцу Володи сказочно везло: он получил огромную ссуду, купил трактор, грузовик, разные сельхозмашины, строевой лес, скот. Затем что-то произошло с рублем и все это богатство обошлось ему в одну мизерную зарплату.
А еще раньше был дележ земли. По жребию ему досталась огромная падь, с идеально ровными альпийскими лугами на склонах. По дну этой пади журчал бодрый, холодный ручей от родника на вершине сопки.
Собственно, на этом везения закончились. Альпийские луга начинающего фермера безнаказанно травил скот хитроумных соседей чабанов. Помощники работали до первой попойки. Стоило «работяге» выпить, и он бесследно исчезал.
Дальше больше: отец Володи разбирался в сельхозтехнике ровно настолько, насколько его соседи чабаны понимали «Анатомию для художников» Ене Барчаи. На его ферму так и не провели электричество, несмотря на то что он первым сделал взнос на прокладку электрических сетей.
Володя тем временем не ужился с одноклассниками и учителями в новой школе, с трудом окончил девятый класс и по настоянию отца поступил в районное СПТУ, на тракториста. Но и там он ни с кем не ужился, бросил учебу и был сослан на семейную фазенду, якобы приглядывать за помощниками. Вот только помощники к тому времени разбежались.
Вечерами, у керосиновой лампы Володя листал отцовские учебники с яркими глянцевыми картинками, ловил волны на видавшей виды «Спидоле». Как ни странно, он быстро привык к одиночеству. Жизнь на ферме текла медленно и тихо. Ему это нравилось больше, чем доказывать каждый день своим сверстникам в школе, какой он по счету атаман.
Уже спустя месяц жизни в степи он знал, в какую сторону сегодня попытаются удрать овцы, угадывал по лаю собак, что происходит в округе. Так он прожил полгода, общаясь лишь с отцом, когда тот привозил продукты.
Отец Володи конечно же насторожился, что никто из новоиспеченных фермеров в Усть-Нарине не хотел брать падь Даржа. Но, увидев эту землю проникся к ней любовью неисправимого художника. Стоянку он развернул у подножия большой сопки, местные почему-то называли ее Шаман-горой. Издалека эта гора была похожа на задремавшего старика, или буддийского монаха в позе медитации. По разные стороны от Шамана возвышались две скалы, похожие на статуи древних воинов. Пик слева, тот, что побольше, отец назвал в честь хребта Кадар. Второй пик получил имя Удокан.
— А этот ручей будет называться Чара, — сказал счастливый отец. — Мы здесь выкопаем пруд и будем разводить рыбу.
Хребты Кадар и Удокан находились по разные стороны Чарской долины. Река Чара, соответственно, протекала между этими хребтами. В честь реки был назван поселок, где прошло детство Володи. Наверное, поэтому он с первых дней невзлюбил и эту падь, и эти степи, и эту стоянку. Окружавшее его степное благолепие напоминало все что угодно, но только не Чару.
— Главное, до армии выдержать, — думал он. — Отслужу, и вернусь в Чару. И никто меня оттуда не увезет.
Обычно вечером Володя не открывал дверь непрошеным гостям, терпеливо ждал пока непрошенные гости уйдут, сжимая в руках двустволку. Но этот самозванец не думал отступать.
Он вошел, уселся у печки, пытливым взглядом оглядел жилище, небольшой тепляк из северной лиственницы. В свете керосиновой лампы Володя увидел крепкого, кряжистого парня, в бушлате, короткой вязаной шапке и обрезанных кирзовых сапогах. Каким-то осоловелым взглядом он окинул хозяина с ног до головы, затем протянул широкую ладонь, буркнул «Бата».
Скомканные кончики ушей выдавали в нем борца. Его глаза были выпуклыми и почти независимыми, почти как у хамелеона. Смотрел Бата словно из глубины своих глаз. С первого взгляда могло показаться, что он — косой. Но он не был косым, скорее диким, хищным, зверем в человеческом обличье.
Бата
