все правила и в то же время правом использовать все средства? Игра для нее всякий раз насильственна, но она все равно в нее пускается, и вина за катастрофу ложится на крупье. Он должен показать себя настоящим мужчиной и не покидать командный пост. Она, не желая ломать этот механизм, беззаботно выкачивает из него энергию. Она пытается настрополить мужчину так, чтобы всё оставалось на своем месте; чтобы можно было продолжать сеять смуту: с одной стороны, оскорблениями, с другой — параллельным требованием отказа от насилия.
В этой ситуации мужчина должен решиться и уточнить, что́ он такое в качестве человека, что́ делает его мужчиной. Предлагается богатый выбор. Он может брутально поддерживать установленный порядок. Он может дать себя приручить в качестве дамского угодника или проводника в дамки. У него есть возможность играть по маленькой в одиночку, без разбора, дожидаясь потопа. Он может предпочесть выйти из игры, чтобы замкнуться в самом себе. Но все эти возможности — возможности поражения.
Только изучив одновременно с правилами игры и их антитезу, антиправила, можно выйти из общей ситуации смешения и смуты, в которой мы сегодня находимся, создав метод осознанного и полного смешения. Но не именно ли в эту игру и играют в действительности дамы? Не означает ли это усугубить феминизацию ситуации? Нет. Таково единственно возможное решение. Не нужно больше останавливаться на ошибочных понятиях, которые норовят выдать за основополагающее определение, что́ именно называется мужчиной или женщиной. Не нужно забывать, что контригра также является игрой со своими правилами и своей моралью. И, единожды уточненные, они вступают в отношения с известными играми, Даже в созидании смешения присутствует разграничение между созданным по неспособности и созданным нарочно, благодаря специальной способности.
Исповедь
Я знаю, что свойственный северным народам дух публичной исповеди многих раздражает, а для некоторых и вовсе мучителен. Но пусть меня простят: я должен признаться, что люблю женщин. Они наделены для меня непреодолимой притягательностью, мне трудно обходиться без них, не мучая себя. Я с восхищением смотрю, как священники, и не они одни, обходятся без удовольствия быть рядом с женщиной. Для меня их стоицизм просто оскорбителен. Я отлично знаю, что, как и многие другие, я тот еще фрукт, что я закомплексован до зубов. У меня, не иначе, Эдип и всё прочее, как у других бывают мозоли или там рак; а может, я страдаю какой-то еще не установленной болезнью. В любом случае, нет никакого смысла делать достоянием общественности мои личные расстройства, если они не соотносятся с проблемам, которые могут встать перед другими. Но у меня такое впечатление, что я то тут, то там встречаю людей, мыкающихся с теми же самыми тр^. волнениями. Именно по этой причине те* перь, не вполне обделенный годами и опытом, я решился объяснить, как вижу вещи, Очевидно, что какой-нибудь Дон Жуан или Казанова внесли бы в то, что я рассказываю, больше блеска. И я был бы окружен восхищением и мог бы в определенной степени гордиться пережитыми приключениями и душераздирающи ми страстями, со всей их параферналией. Но мне совершенно чужда подобная гордость. Я не завоеватель и очень далек от этого.
Я люблю объективность, справедливость, свободу и, как уже признался выше, плотские удовольствия. Но всё это никак не согласуется друг с другом. Мне захотелось понять, почему же всякий раз я терплю неудачу. Вместо того чтобы счесть себя неудачником, я решил разобраться, не являемся ли, часом, неудачниками мы все, не ведет ли фатальным образом сама система нашего мышления и способ, которым нас учат объяснять и связывать наши действия, всех нас, вне зависимости от обстоятельств, к ситуации, когда ты вынужден признать, что где-то тут замешана неудача. Можно это отрицать — кроме как по отношению к самому себе. Это называется стоицизмом. Можно воображать, что нигде не прокололся. Это называется неведением. Можно в конце концов объяснить, что если что-то и обернулось неудачей, то виноваты в этом другие. Это называется быть непризнанным. То ли так, то ли этак, всё в целом представляется мне куцым одеялом: наружу торчат либо ноги, либо руки. Это и называется реальностью. Пристраиваешься, устраиваешься. Я не против, но сначала хотелось бы знать, каким боком и куда укладываешься. Четко организованный ум, каковым я всегда мечтал располагать, подсказывает, что начинать всегда следует с начала. Интересно, сколько раз я на это уже покушался? Но на сей раз всё серьезно. Я начинаю с исходного пункта всей истории и продвигаюсь со знанием дела, при полной поддержке и гарантиях наблюдаемых фактов. Я нарисую научную историю райских отношений между мужчиной и женщиной. Извольте.
Первый пол, второй пол, третий, etc.
В начале был мужчина.
Потом подоспела женщина.
Не вызывает сомнений, что ни мужчины, ни женщины не удовлетворены сегодня друг другом. Вопрос в том, объясняется ли это каким-то изначальным проклятием, обрекающим их мучить друг друга, или же разобщающие их конфликты лишь отражают переходный момент человеческой истории.
Итак, вернемся к самому началу. В самом начале имелся Рай, где в одиночку обретался мужчина. У этого Рая был только один недостаток, присущий и всем раям — земным, небесным, подземным: Адам умирал от скуки. Он плакался Господу Богу, и в один прекрасный день, пока он кемарил, тот изъял у него сверхкомплектную кость и изготовил из нее женщину для его удовольствия, развлечения и компании. Но радость длилась не долго. Пошли разборки между Евой и змеем, который вынудил Адама и Еву познать разницу между добром и злом, и Адам заметил, что Ева отнюдь не так очаровательна, как ему показалось с первого взгляда. Он попросил ее чуть приодеться, приличия ради, на что она возразила, что это, напротив, ему следовало бы скрыть уродство своего срама. Разразилась перебранка. Адам научился непослушанию, а это в любом из раев категорически запрещено. Его вышвырнули наружу. Всё это, очевидно, случилось по вине Евы — паразита, созданного из никчемной части Адама.
Великолепная история, которую придумал мужчина, чтобы доказать свое право появившегося на Земле первенца, — но это всего-навсего миф. Со школьной скамьи всем известно, что на самом деле всё было не так; и когда мужчина рассказывает сегодня эту побасенку, она вызывает смех — особенно у женщин. На него смотрят как на претенциозного идиота. Если женщина — христианка, она не смеется в открытую; напротив, поддерживает мужчину в его представлениях о праве первенства, думая об Исаве и его брате Иакове, который, руководствуясь
