покачала, ничего не говоря, подошла к дитятке, плюнула на пальцы, ухо потерла, а то и выпрямилось, зарумянилось. «Не реви, дурища! Смазка присохла, всего-то делов. Всё, починили ухо. Красавец будет». И ушла, сыграв свою мимолетную, но такую важную роль в моей только что начавшейся жизни.
Папа появился под окнами роддома через два дня. Небритый, в черной шинели, серый от двух бессонных ночей на перекладных. Внутрь его не пустили, даже несмотря на шинель (хотя во многих случаях в то время военная форма служила пропуском «почти везде и без очереди»). Было все как у всех: махали друг другу руками, посылали воздушные поцелуи, обменивались новостями в паузах между криками-переговорами других таких же разделенных больничным забором пар. В родильное отделение папа передавал вещи дефицитные, редкие, но… роженицам крайне и категорически запрещенные. Поэтому а) мама осталась голодная, б) медсестры, которым и досталось все то, что нельзя маме, были очень благодарны житейской неосведомленности моего папы. На пятый день я впервые в жизни прокатился на такси по дороге в мою первую квартиру, коммуналку в Филях.
В возрасте месяца или около того у меня заподозрили то ли корь, то ли скарлатину и изолировали от мамы на месяц – забрали в больницу. Страшные, конечно, были представления о пользе для детей и методах лечения. Возможно, эта длительная сепарация, которая, по мнению педиатров начала 70-х, была так сильно мне нужна, наложила отпечаток на мое дальнейшее существование. И ведь наверняка наложила…
Памятуя о разлуке с самым дорогим мне человеком, после возвращения я многие месяцы радовал маму ночной бессонницей в сочетании с истеричным ором, начинавшимся, едва от меня отходили дальше чем на полметра. При этом я требовал, чтобы меня качали. Теперь, когда у меня самого уже трое детей и я могу сравнивать ощущения, с огромным сочувствием думаю о том, как же тяжело было маме в те первые месяцы моей жизни. Да, я родился весной, и уже можно было выходить на улицу и гулять по солнышку в прекрасном Филевском парке, около которого мы тогда жили. Да вот только мамина пытка продолжалась и во время этих прогулок, на которых я прекрасно отсыпался, а ей самой безумно хотелось спать. Но когда мама отключалась, присев на скамейку, начиналась вторая составляющая пытки – страх, что, пока она спит, ребенка украдут. И не спала, то и дело вскакивала с лавочки с сильно бьющимся сердцем – украли? Нет! Слава богу! Представляю, каково ей было. Ох, мамочка, очень хочу надеяться, ты не пожалела, что согласилась на этот эксперимент с деторождением…
Если верить одной из моих бабушек, когда наконец я стал спать спокойнее, она отметила странную особенность: моя голова повернута всегда в одну и ту же сторону. Попытки развернуть мою голову руками ничего не давали: стоило эти самые руки убрать, я принимал прежнее положение. Даже подкладывать под голову пытались что-то, но я все равно выкручивался. Теперь не вспомню уже, как именно я предпочитал лежать, но легкую деформацию черепа могу угадать на ощупь даже сейчас. Кажется, это все-таки была левая сторона. И что я там увидел такого слева…
В то лето под Москвой горели торфяники, в городе дышать было нечем, а торговые центры, в кондиционированном воздухе которых будут спасаться жители столицы во время пожаров начала XXI века, эти оазисы капиталистической формы досуга еще не построили. Вернувшись с прогулки «на свежем воздухе», плотно затворив за собой двери и заклеив, как зимой, окна, можно было наконец вздохнуть полной грудью. В нашей крошечной комнатке и правда дышалось легче.
Немного про Фили
Спустя двадцать лет после того, как Министерство обороны СССР выделило моим родителям одну маленькую комнатку в коммуналке на Малой Филевской улице, когда я повзрослел и стал сам снимать себе квартиру в этом же районе, я попытался найти этот дом и не смог. Вроде и не сносили ничего, но вокруг как-то все застроилось, как будто сорняки заполонили клубничную грядку – и не видно ягод. Исчез, растворился дом моего детства, как и само то время, со страной в придачу.
Первым моим жилищем на этой планете стала малюсенькая комнатушка (одна из двух в этой квартире в пятиэтажке без лифта), в которой умещались раскладной диван, шкаф и стол. Если открыть шкаф, то не раздвигался диван, если раздвинуть диван, то лучше не вспоминать о том, что что-то не достали из шкафа. Сейчас это называли бы наноквартира. Китайские предприниматели, подсмотрев, видимо, дизайн этого жилища, полвека спустя создали концепцию капсульного отеля.
Я родился, отлежал месяц в больнице с подозрением на что-то инфекционное, заработал положенную детскую психотравму и приступил к дальнейшему взрослению в квартире. Папа работал с утра до глубокой ночи, мама через три месяца тоже вышла в свою полимерную империю (кажется, ее место работы в традициях советских сокращений именовалось «Гипропласт»), и сидеть с внуком вызвали Бабалиду. Она переехала к нам из Белой Березки и в первый же вечер встал вопрос – а где бабушке спать-то? Но чудеса сопровождают мою семью всю жизнь. Так вышло, что соседка (имя не помню, но, говорят, я звал ее Хё, потому что у нее был большущий второй подбородок, который смешно трясся) работала в детском садике в ночную смену. То есть ночами ее не было дома ни-ког-да, комната пустовала, и родители договорились с ней о съеме койко-места за десять рублей.
Все дни напролет я катался в коляске по Филевском парку, и было мне хорошо. Ночами я не спал. Видимо, примерял на себя богемный образ жизни. При этом круглосуточно (и это не фигура речи!) требовал общения и качания, но, получив желаемое, засыпал неглубоко. А вот днем, когда у переживших бессонную ночь мамы или бабушки слипались глаза, я дрых просто замечательно. Но опять же при условии, что меня катали или качали.
Я всего этого, конечно же, не помню, мне потом рассказывали. О моих бессонных ночах есть и еще несколько историй. Ну например: я начал ползать по квартире и заполз в комнату к нашей соседке. И после этого моя любимая бабушка возненавидела ее и перестала с ней общаться, потому что в процессе этого разведмарша я нашел иголку (!). Скорее всего, подслеповатая и очень немолодая дежурная детского сада случайно выронила ту злополучную иголку и не смогла потом найти, но ревнительная хранительница внука – моя бабушка – уверила себя в том, что это была сознательная диверсия, цель которой – сжить дитя со свету. Война началась не на жизнь, а на смерть. Кажется, бабушка больше никогда не перекинулась с соседкой ни единым словом. Представляю, что там творилось на маленькой коммунальной шестиметровой кухоньке! Хорошо еще, что к тому моменту примусы уже вышли из обихода, а то бы точно дом сожгли.
Тем временем жизнь шла своим чередом. Папа мой уходил очень рано, а возвращался в ночи, потому что Министерство обороны СССР определило ему местом службы некий город в Подмосковье, куда приходилось мотаться на метро, электричке и автобусе (и назад в том же наборе транспорта, но в обратном порядке использования) ежедневно. А я папу очень любил. И ждал его сильно. И вот вечер, приходит папа и, вместо того чтобы начать неутомимые игры с сыном, вдруг засыпает. Может быть, он поел, может быть, только принес еды, но силы покинули его, и он провалился в моментальный и глубокий сон. Я пытался его растормошить – увы. Тогда я привлек его внимание иначе. Волшебной игрушкой из моего детства, которая так радостно сверкала огонечками и издавала звуки, когда ее раскручиваешь, – юлой. Только я не нажимал на нее, чтобы заставить вращаться. Я каким-то образом поднял юлу высоко над головой и, наверное, не удержал (хотя родители до сих пор уверяют меня, что я все спланировал и сделал сознательно и целенаправленно). Так или иначе, но юла со всего размаха прилетела папе в глаз.
