и тонкими губами, только – краски бы ему. Кожа тонкая и чем-то напоминает папирус; кажется, коснись её – и она рассыплется в прах под пальцами, но когда прикасаешься на самом деле, руки точно гладят согретый южным солнцем песчаный камень с мелкими выщербинками. И так приятно исследовать каждую из этих выщербинок, ведь не в идеале заключена подлинная красота… Сам – вечно хмурый, думает о чём-то и вид как будто отстранённый, а если и улыбнётся – так уголком рта и лукаво. Вся одежда ему всегда велика и висит на нём, но это чертовски ему идёт, ведь если в размер купить – точно как скелет будет. Хотя высокий и при всей своей худобе не сутулится, что удивительно. А присмотреться – и она ведь не сахар, смой косметику – та же серость.
– Я тоже – так долго не была, – призналась наконец она, любуясь его стройной фигурой. Он уж почти докурил.
– Так что ты надумала?
– О чём?
– Ты сказала, что долго о нас с тобой думала. Что мы с тобой на удивление долго вместе, как прилипшая к клейкой ленте парочка мух. Это твоё единственное умозаключение?
– Про мух я не говорила.
– Ну так подумала.
– Вероятно, их союз на липучке покрепче нашего будет.
– Значит, это твой вывод?
– Я не знаю, – ответила Лиза нетерпеливо и растроенно; по правде сказать, ни к какому определённому выводу она так и не пришла.
Костя докурил; окурок он выбросил за окно. Лиза осуждала подобные его выходки, но он никогда её не слушал, возможно даже нарочно.
– А я вот думаю, что тут что-то похлеще банальной липучки будет, – проговорил он медленно, точно пробуя каждый слог на вкус, и не отводя взгляда от окна.
В приоткрытую раму ворвался ветерок; несколько влекомых им влажных хлопьев упало на подоконник. Он осторожно, точно прикасаясь к тончайшему хрусталю, подцепил указательным пальцем тающую на глазах субстанцию и повернулся к Лизе, вытянув руку:
– Смотри: вот этот клей, – завороженным взором он прилип к пальцу, на котором уже была просто капелька воды, и разглядывал её так и сяк.
– Это просто вода, – заметила девушка.
– Нет, это нечто большее… это то, что точит наш разум, выпиливая из него элементы пазла, а потом берёт и жёстко соединяет кусочки, при том что на соседних частях совершенно разное изображение!
Лиза вздохнула; его сорокавёрстные обходные пути были ей давно известны.
– Я, к своему удивлению, не нашла в нас столь уж сильных различий, – сказала она, когда Костя растёр воду между пальцами и восхищённо осматривался кругом, как будто видя, как она испаряется. – Как, впрочем, и сходств. Я не знаю, почему мы вместе, это какой-то магнетизм.
– Вот! Наконец-то нужное слово, – наигранно воскликнул он и закрыл окно.
Он занял прежнее место у компьютерного стола. Лиза села на диван – ей надоело стоять, да и тело просило совершить какое-нибудь движение.
– Знаешь, – призналась она, – у меня почему-то такое впечатление, что мы не выросли. Что мы пытаемся делать взрослые вещи детскими ручонками. Напяливаем мамины туфли и папины пиджаки и с важным видом ходим по дому и по улице. Но у нас не получается! Это выглядит ещё более глупо, чем дети в пиджаках и туфлях. Те хотя бы вызывают умиление, а мы… мы – омерзительны.
Выслушав её, Костя опять погрузился в себя.
– Омерзительны… – пробормотал он, и обрадовано, совершенно без сарказма, добавил: – опять правильное слово! Магнетизм, мерзость, так – что дальше? Я прямо чую, что мы на верном пути.
– Предложи теперь ты что-нибудь.
– Хм… красота.
– Что красота?
– Ничего не может быть без красоты.
– Что же тут красивого?
– Так ведь для каждого красота своя. Кому-то и липучка для мух Мадонну на стене заменяет.
Лиза усмехнулась, но тот час же испугалась – правоте его слов.
– Дело в том, что нам просто всё это нравится, – простодушно заключил он.
Девушку передёрнуло; наверное, он капнул слишком глубоко. Желая отвлечься, теперь она подошла к окну, только к другому, добрую часть которого занимала огромная герань. Её ветки чёрными венами вырисовывались на светлом фоне, и из-за контраста цвет листьев не был различим; в комнате почти ничего не имело цвета.
– Странно мне всё это, – заговорила она, совладев с собой, – кто-то ведь находит себе пару да и живёт себе поживает; почему я так не могу? Почему ты не можешь?
– Наверно, мы плохо ищем.
Она фыркнула и сжала губы. Ей, как и ему, уже двадцать семь, а она успела потерять всякий интерес к отношениям, и двигалась разве что по инерции, не видя дорогу. Догадывалась она, что и он такой же, только относится к этому спокойнее. Костя словно прочёл её мысли:
– Если что-то не получается, что-то не дано тебе – так не надо себя насиловать, получай удовольствие от того, что имеешь.
– Но я хочу по-нормальному! – Повернулась она.
– Что ты подразумеваешь под этим словом?
– Как у всех! Проводить вечера дома, гулять в парках, ходить в кино и театры и сидеть в тёплом кафе, смотря через окно, как все куда-то спешат…
– Ты действительно этого хочешь? – Усмехнулся он, как обычно, приподняв уголок рта.
– А ты таскаешь меня по каким-то путаным дворам, катаешь ночь напролёт на трамвае, в парках мы бываем, разве что когда там никого нет и не сезон; ты лапаешь меня в заброшенных, пропахших сырым бетоном цехах полуразваленных заводов, а в пастели отворачиваешься к стене!
– В пастели нет остроты, – задумчиво ответил Константин, не глядя на неё.
– А в промозглых подворотнях есть! Ну так купи себе резиновую бабу и таскай её где хочешь, – недовольно сложив на груди руки, она присела было на подоконник, но вспомнила про герань и тут же вскочила, не зная, куда себя деть.
Точно оценив её идею, Костя щёлкнул пальцами:
– Не пойдёт. У резиновой бабы не будет того безумно-упоённого жадного взгляда, с каким ты прижималась ко мне в этих цехах.
Лиза всплеснула руками и села обратно на диван, надувшись. Моменты, когда она дулась, всегда особенно веселили молодого человека. Надо заметить, за всё время общения у них не случилось ни единого скандала – всё было по тихому, обоюдному согласию, и он ловил себя на мысли, что если ей и не нравилось что-то из его затей, то только лишь исходя из здравого смысла, который имел на неё гораздо большее влияние, чем на него самого.
Он перевёл взгляд с недовольной физиономии подруги за окно. Вдалеке, над тусклыми крышами, заслонённый белесым маревом проглядывался купол Исаакиевского
