через один ряд кустов, ухнул в какую-то яму, услышал, как у него стукнули зубы, во рту сделалось солоно — прикусил язык, — перемахнул через третий ряд кустов… И все-таки с «главной заповедью пулеметчика» он запоздал — четверка преследователей лихо прорвалась через первую гряду кустов, около поверженных приятелей даже не задержалась — никто из них и глазом не повел в сторону валяющихся на земле парней, у бегунов руки чесались в предвкушении расправы, — лихо перемахнула через две оставшихся полосы препятствий и почти настигла Шаткова.
Шатков метнулся влево, к высокой стене, сложенной из белого кирпича, в прыжке вцепился руками в гребень, подтянулся и легко перевалился через край, бесшумно приземлился на асфальт.
Это был двор какого-то магазина, забитый ящиками, старыми, пахнущими рыбой и солью бочками, фанерными коробами с оторванными планками, прочей рухлядью, которой обязательно обрастает всякое торговое хозяйство.
Он услышал, как в стенку врубились разгоряченные парни, засопели яростно:
— Уйдет ведь, сука?
— От нас не уйдет!
Шатков подумал, что среди ящиков можно спрятаться — не драться же ему с этими четырьмя, — но ящиков хоть и высилось много, а все они были хлипкие, дырявые, просматривались насквозь.
Над забором показалась коротко остриженная голова одного из преследователей.
— Опля! — коротко выдохнул он, глядя сверху вниз на Шаткова. — Марфута, я тута!
Шатков оттолкнулся от стены, прыгнул вперед, перелетел через гору ящиков и скрылся за углом трансформаторной будки, стоявшей посреди двора, на бегу выколотил из себя кашель, остатки неприятного холода, появившегося перед началом драки, тягучую слюну, свалявшуюся во рту в противный комок, от трансформаторной будки было рукой подать до магазина, — а там народ, там не очень-то подерешься, на виду у людей махать кулаками опасно — Шатков надеялся, что четверка этот момент очень хорошо понимает… Что же касается Шаткова, то злость у него прошла, осталась только шишка на лбу, — драться ему не хотелось. Да и не любил он драться. Не за тем, собственно, он парился и киснул несколько лет в подвалах, занимаясь карате, отрабатывая приемы, не для того он получил коричневый пояс.
Желание, конечно, благое — не драться, уйти от стычки, но сбыться ему не было суждено — магазин оказался закрыт, на решетчатых дверях висел большой, блестящий от смазки замок, под притолочным косяком бодро мигала лампочка сигнализации, ворота ограды тоже были закрыты.
Зацепившись руками за ограду, Шатков подтянулся, но перекинуть тело через препятствие не успел — услышал за спиной топот, жаркое дыхание, сопенье — на лопатках у него проступило что-то горячее, липкое и Шатков невольно подумал: «Уж не кровь ли?» Спрыгнул обратно на асфальт, спокойно поставил сумку около ног и, приведя себя «в полную боевую готовность», как они иногда на занятиях карате называли предельную сосредоточенность, собранность мышц, внимания, ощущения пространства, в которое надлежало нырнуть после атаки или контратаки, встретил первого преследователя — проворного чернявого парня с вороньим носом.
«А ты действительно ворона, — отметил Шатков, — обыкновенная городская ворона. Или, может быть, ворон? Ворона мужского рода. С яйцами…»
Ворон на ходу выкинул вперед ногу, целя Шаткову в подбородок — знакомый прием, Шатков легко уклонился, ушел в сторону и, как ни был стремителен удар, перехватил ногу нападавшего, резко рванул ее вверх. Ворон вскрикнул и, сделав в воздухе мельницу, повалился на асфальт.
За первым нападавшим на Шаткова налетел второй. Хорошо, что не все вместе, иначе бы на площадке разыгралась Куликовская битва, — а так нападавшие расслоились: одни бежали быстрее, другие же хватали воздух ртом и тормозили на поворотах, самый прыткий уже получил свое и теперь любовался высоким блеклым небом и редкими облачками, плавающими в нем. Шатков поймал второго на кулак, — уйдя от прямого тяжелого удара, нанес удар сам, удивился тому, что не смог сбить нападавшего на землю — тот пружинисто отскочил назад и ударил Шаткова ногой.
Ударил несильно, сильно ударить он не мог, выматерился сквозь сжатые зубы, схлебнул с губ пот — это был красивый светловолосый парень с девчоночьими глазами, которые до конца дней сохраняют изумленное выражение — тип опасный, самый опасный из тех, кто нападал на Шаткова. Незащищенность и чистота этого парня — деланые, фальшивые, он никогда не станет тем, кем представляется, и доверчивые простаки будут попадаться на это. На самом же деле это был человек жестокий и трусоватый, из тех, что любят нападать всемером на одного. «Оч-чень ты это дело любишь, всемером — на одного», — произнес про себя Шатков, глядя, как парень группируется. «Ну, аппендицит! Сейчас нанесет удар ногой. И, вполне возможно, одновременно рукой».
«Аппендицит» пригнулся, выкашлял что-то из себя сквозь зубы хрипло, некрасиво, сделал резкий мах ногой. Параллельно, — Шатков правильно рассчитал, — выбросил в коротком сокрушительном ударе руку. Шатков нырнул вниз, под руку бьющего, удару противопоставил блок. Есть в карате хороший прием — под удар ноги ставить скрещенные руки, Шатков остановил ногу нападавшего, пальцами цепко ухватил его за штанину и рванул ногу в сторону.
Было слышно, как с треском разорвался шов на крепких вареных джинсах. Видимо, не так крепки они были — штаны эти произвели в Турции либо в Малайзии, а там даже нитки производят не те, что в Штатах — часто с гнилью. Парень взвизгнул — Шатков ему чуть не сломал ногу — и юзом поехал по пористому, в выщербинах и ломинах асфальту, такой асфальт сдирает мясо до костей, одежду просто сжигает — ободрался до крови, дернулся пару раз и вытянул ноги — то ли, боясь Шаткова, притворился, то ли отключился по-настоящему, Шаткову определять было недосуг, на него набегали еще двое, последние. Он подхватил сумку с земли, вцепился руками в край стенки и, чувствуя, что у него вот-вот оборвется сердце, подтянулся, перекатился через стенку и спрыгнул вниз.
Улочка, на которой находился магазин, была тихой, узкой, густо заросшей акатником — буйными живучими кустами с мелкой листвой и неприметными желтоватыми цветками. Шатков глянул вправо — вдали виднелись две женщины, нагруженные сумками, тети едва-едва переставляли ноги, так они нагрузились, глянул влево — тут было чисто. Шатков понесся по улочке влево.
Со стены спрыгнул один из преследователей, побежал за Шатковым, второй, видать, остался около поверженных бойцов — должен же кто-то привести их в чувство, и Шатков пожалел человека, устремившегося за ним следом: что же ты не щадишь себя, дур-рак, куда бежишь-то?
Улочка круто устремилась вниз, бежать сделалось легче, в конце ее обозначился небольшой горбатый мосток, сложенный из старых замшелых камней, у мостка гудел какой-то митинг — полтора десятка молодых людей собрались посудачить по важному политическому
