и умная, и выглядит на тридцатник максимум! Одета хорошо, муж и двое деток, денег, наверное, немерено… Почему у меня не так? В какой момент я стала такой, какая сейчас? Что я делаю неправильно?
Пока чайник грелся, я пошла в свою комнату. Где у меня лежат старые альбомы? По-моему, где-то в коробке на антресолях… Чего я запихнула её так далеко? С дивана не достать, придётся тащить из кладовки стремянку.
Через полчаса я, отдуваясь, стащила коробку со старьём на стул, сползла со стремянки и плюхнулась на диван. Откинув альбом с видами Петергофа, достала папку с пожелтевшими документами. Папины. Какие-то назначения, награды, грамоты победителю соцсоревнований… Семейные фото, небрежно сложенные между толстых страниц альбома. Выкройки, вырезанные из советских журналов, рецепты… О, рецепты — это дело, надо оставить! А вот и то, что я искала.
Серый длинный альбом с тиснёными золотыми буквами. Мои школьные фотографии… Открыла с трепетом, и увидела себя — тоненькую, высокую, длинноногую. Какая же я была звезда! Это какой класс? По-моему, седьмой. Девочки рядом — Ната и Оля. Они жили в нашем доме, только Ната на третьем этаже, а Оля в соседней парадной на втором. Папа её ещё был известным лирическим певцом…
Что с ними стало теперь? Не помню, когда я перестала общаться с подругами. Здоровалась на улице и всё. Ната вышла замуж и переехала куда-то в новостройку, а Оля… Бог знает, где она теперь и чем занимается.
Перелистнув страницу, я взяла пачку слегка покоробившихся и пожелтевших от времени фотографий. О, это же наш двор! Песочница, карусель, качели. И скамейки для старушек. Но на них мы — я, Ната и мальчишки. Ботаник Вова, хулиган Ванька, его подпевала Андрейка. А рядом дворовая сука Лимон. Почему мы звали её Лимон? Чёрная же, как ночь, похожая на немецкую овчарку, худая, нечёсаная… Она ещё беременная ходила, а потом исчезла, и никто её больше не видел.
В дверь постучали, и я очнулась. Отложила альбом, крикнула:
— Кто там?
— Это я, тётя Аля!
Мишкин голос. Мишка снимает у меня комнату. Ему недорого, а мне хоть какая-то видимость семьи…
— Чего тебе, Миш?
— Вы чайник забыли выключить!
— Ох ты ж… — я кряхтя поднялась с дивана. — И правда, забыла. Всё забываю!
Память стала ни к чёрту. Что поделать, в сорок пять баба не всегда ягодка опять! Часто ягодка гниёт изнутри. Да и снаружи тоже…
Чай был заварен и выпит. Слишком быстро. Но рассиживаться некогда, пора и к бабе Маре.
Старушка жила на пятом этаже. Ей в этом году стукнуло уже девяносто, она практически не вставала с постели. Каждый день к ней приходила сиделка из социальной службы, чтобы переодеть, помочь умыться и приготовить еду. А мы с бабой Марой договорились за сто рублей в день. Мне деньги не лишние, а бабе Маре уборка и немного компании.
Поднявшись на три этажа выше, я открыла дверь своим ключом. Повозилась, шаркая на половике, крикнула:
— Баба Мара, это я!
— Алечка, деточка! — проскрипела старушка своим громким голосом из комнаты. — Проходи, я уж заждалась.
Я вошла. Баба Мара — грузная, седая и морщинистая — полулежала на вечно разложенном диване перед телевизором. Подняв пульт, она потыкала в него кривым пальцем с воспалёнными суставами и пожаловалась:
— Не могу программу переключить!
— Опять батарейки сели, — вздохнула я и сразу пошла к ящику древней югославской секции, где баба Мара хранила всякую полезную мелочь.
— Сели, проклятые… Какую дрянь сейчас делают, вот раньше батарейки целый год работали!
— Баб Мар, когда раньше-то? — я рассмеялась. — Вон у нас только в девяносто третьем появился телевизор с пультом.
— Ну, когда-то тогда, — она махнула рукой. Я забрала пульт и открыла крышку. Быстро заменив батарейки, прицелилась в телевизор:
— Какой канал надо?
— Давай Рен-ТВ, — скомандовала баба Мара. — Там как раз сейчас про партийную элиту будут рассказывать!
— Смотрите всякую ерунду, а потом бессонницей маетесь, — пожурила я соседку. — Ладно, пойду полы мыть.
В квартире бабы Мары было две комнаты. В одной она жила, вторая же служила складом для вещей, которые старушке уже не понадобятся, поэтому туда и не входили. Только я раз в две недели открывала окно и проветривала. Посуды тоже скапливалось немного — несколько чашек и тарелок, кастрюля и сковородка. Вымыть их, смахнуть пыль кое-где и протереть полы в кухне, коридоре и комнате — я управилась, как обычно, за полчаса. А баба Мара, как обычно, принялась уговаривать:
— Ну, давай уже, заканчивай, тут и не грязно вовсе. Мне Танечка купила тортик, мой любимый — Киевский. Попьём чайку, а?
— Да я уж домываю, ещё пять минут.
Убрав прядь волос с лица, я выжала тряпку, прошлась ещё раз насухо у подоконника с фиалками всех цветов радуги и выпрямилась:
— Вот теперь всё. Пойду ставить чайник.
Чаёк с бабой Марой мы пили часто, и я уже знала, как и что заваривать. Старушка не признавала чёрный чай, говорила, что от него желтеют зубы и подскакивает давление. Она пила только зелёный чай с ложечкой мёда, а к нему обязательно пирожное или кусок тортика. Я заварила, выждала пять минут, сервировала всё на пошлом подносе, расписанном аляпистыми яркими цветами, и принесла в комнату.
— Слушай, слушай! Там сказали, что сам министр культуры в бордель наведывался! — возбуждённо заскрипела баба Мара. — Я помню его, он жил в нашем доме в пятидесятых годах! Такой импозантный мужчина, лысый, но приятный!
— Уф, меня тогда ещё даже в планах не было, — фыркнула я. — Вот ваш чай и тортик.
— Да-да, а ты возьми денежку там, в секции.
— Ай, ладно, сегодня в честь праздника обойдёмся без денежек, — неожиданно для себя сказала я старушке. Та покивала с озадаченной гримаской и, отломив ложкой кусочек торта, спросила:
— С кем ты Новый год будешь встречать, Алечка?
— Одна, с кем же ещё, — я грустно пожала плечами. — Вот отработаю до двадцати одного и домой, телик смотреть и шампанское пить.
— А жилец твой?
— Мишка-то? Чего ему, он молодой, куда-нибудь усвистит в компанию.
— Эх, как же ты так-то, Алечка… Ни мужа, ни детей. Родителей рано похоронила…
— Ой, не говорите, баба Мара! Одна осталась, да и пусть. Сама виновата.
Торт из сладкого превратился в
