бросился в разные стороны от взвившихся на дыбы коней.
Экипаж поехал крупной рысью, и королева снова улыбалась и ласково кивала народу, который уже снова с энтузиазмом приветствовал ее, восторгался ее красотой и миловидностью ее детей.
А сапожник Симон все стоял на прежнем месте, насмешливо скалясь, и смотрел вслед королевскому экипажу.
Чья-то рука опустилась на его плечо, и язвительный, дрожащий голос спросил его:
— Вы любите эту австриячку, мессир Симон?
Сапожник быстро обернулся. Перед ним стоял какой-то странно искривленный и сгорбившийся человек с неестественно большой головой, плохо подходившей к узким плечам; весь его вид произвел такое впечатление на Симона, что он громко расхохотался.
— Вы находите меня безобразным, не так ли? — спросил незнакомец, стараясь также засмеяться, но вместо смеха получилась гримаса, растянувшая его неестественно огромный рот с толстыми бесцветными губами от уха до уха и показавшая два ряда отвратительных, длинных зеленоватых зубов. — Вы находите меня страшно безобразным? — повторил он, так как хохот сапожника стал еще громче.
— Я нахожу вас очень странным, — сказал Симон, — если бы я не слышал, что вы говорите по-французски, и не видел, что вы ходите на двух ногах, как все мы, то я подумал бы, что вы — та громадная жаба, о которой я недавно читал в сказке.
— Да я и есть та самая жаба из сказки, — со смехом подтвердил незнакомец, — я только на сегодня нарядился человеком, чтобы посмотреть на австриячку с ее отродьем. Позволю себе еще раз спросить вас: любите ли вы эту австриячку?
— Нет, убей меня бог, не люблю! — с жаром воскликнул сапожник.
— А почему бы Богу убивать вас за это? — быстро возразил незнакомец. — Что же, вы думаете, уж такое огромное несчастье, если не любишь австриячки?
— Нет, собственно говоря, я этого не думаю, — задумчиво возразил сапожник, — пред Богом-то это не грех, а вот перед людьми — грех, за который платят долгим и тяжелым заключением в тюрьме, а так как я люблю свободу, то и остерегаюсь рассказывать чужим людям, что именно я думаю.
— Вы любите свободу? — воскликнул незнакомец. — Дайте мне свою руку и позвольте поблагодарить вас за это прекрасное слово, брат мой!
— Ваш брат? — с изумлением повторил сапожник. — Я не знаю вас, а вы так себе, здорово живешь, называете себя моим братом?
— Вы сказали, что любите свободу, а потому я и приветствую в вас брата. Все, любящие свободу, — братья, так как признают эту добрую и милостивую мать, которая не делает разницы между своими детьми и любит их всех совершенно одинаково, хотя бы один назывался графом, а другой — ремесленником. Пред матерью-свободой все мы равны и все — братья.
— Это звучит красиво, — возразил сапожник, — только беда в том, что это — неправда. Если все — братья, то почему же король ездит в золоченой карете, а я в качестве сапожника, потея, тащусь на своих вороных — на собственных подошвах?
— Король — не сын свободы! — яростно воскликнул незнакомец. — Он — сын деспотизма, оттого и хочет унизить до полного рабства своих врагов, сынов свободы! Неужели мы всегда будем терпеть это? Неужели не захотим наконец подняться из праха и унижения?
— Ну, конечно, если бы мы могли, то очень захотели бы этого! — с грубым смехом воскликнул Симон. — Да вот все дело в том, что мы не можем! Король имеет власть держать нас в цепях, а прекрасная дама-свобода, о которой вы говорите, что она — наша мать, преспокойно позволяет, чтобы ее сынов держали в рабстве и унижении.
— Она только временно допускает это, — возразил незнакомец громким, визгливым голосом, — но она уже готовит день возмездия и смеется над теми, кого она хочет низвергнуть и которые сами безустанно работают над своею гибелью!
— Что за ерунду вы говорите! — засмеялся сапожник.
— Да, они сами роют себе яму, но не видят этого, потому что богиня, желая погубить их, сделала их слепыми. Разве ваши умные глаза не видят, как эта австриячка усердно работает над своим собственным саваном?
— Королева никогда не работает, — со смехом возразил Симон, — она заставляет работать свой народ.
— А я говорю вам, что она работает! Я уверен, что она соткала уже порядочный кусок своего савана; у нее есть милые друзья, которые помогают ей в этом, например, герцог де Куаньи. Вы знаете, кто такой герцог де Куаньи?
— Ей-богу, не знаю! Я при дворе не бываю и незнаком со всякой придворной дрянью!
— Вы правы, там все — дрянь! — с отвратительным смехом подхватил незнакомец. — И я хорошо знаю это; ведь я, к сожалению, не могу, как вы, сказать, что не бываю при дворе: я попал туда, но мое удаление оттуда наделает больше шума, чем мое появление. А герцог де Куаньи вот кто: он — один из троих главных возлюбленных австрийской султанши.
— Да, это презабавно! — сказал сапожник. — Какой вы потешный чудак! Так у королевы есть возлюбленные?
— Да ведь вы слыхали, что сказал герцог Безанваль, когда австриячка невестой выезжала в Париж: «Смотрите, мадам, эти сотни тысяч парижан — это все ваши обожатели!» Вот она и хочет, чтобы слова герцога оправдались. Подождите, и до вас дойдет очередь! И вы будете нежно прижимать к губам ручку прекрасной австриячки!
— Будьте уверены, — сердито сказал Симон, — что я так крепко сжал бы ее, что на ней навеки остался бы след! Ну а кто же двое ее других возлюбленных?
— Второй — прекрасный де Адемар, дурак, пустомеля и фат. Но он красив и умеет веселиться, а наша королева любит смеяться и вообще порядочная гуляка; про это всякий знает, особенно со времени ноктурналий на
