Луиза Мюльбах
Трагедия королевы
I. Счастливая королева
Это было тринадцатого августа 1785 года. Королева Мария-Антуанетта уступила наконец мольбам своих горячо любимых подданных и, покинув на один день великолепный Версаль и свой милый Трианон, появилась в Париже, чтобы показаться народу, познакомить его с новорожденным сыном, которым она подарила короля и французский народ двадцать пятого марта, и в соборе Нотр-Дам получить от духовенства благословение, а от представителей Парижа — поздравления.
Прекрасная, очень любимая королева встретила восторженный прием. Она въехала в Париж в открытом экипаже, окруженная своими троими детьми, и все, кто узнавал ее, радостно приветствовали ее и торопились следовать за нею до самого собора, на пороге которого ее встретило высшее духовенство с кардиналом Луи де Роганом во главе, чтобы торжественно ввести ее в дом царя царей.
Мария-Антуанетта приехала совсем одна; ее сопровождали только гувернантка «детей Франции» герцогиня Полиньяк, да нормандка-кормилица, державшая на руках второго сына короля, Людовика-Карла, герцога Нормандского.
На заднем сиденье, рядом с королевой, сидели ее старшие дети: старшая дочь короля ее королевское высочество мадам[1] Тереза и дофин Людовик, предполагаемый наследник Людовика XVI.
— Поезжай в Париж, дорогая Антуанетта, — сказал своей супруге добродушный король, — доставь моим добрым гражданам эту радость! Покажи им наших детей и прими выражения их восторга за то счастье, которым ты подарила меня и их. Я не еду с тобою, чтобы не делить твоего триумфа. Поезжай и насладись этим часом счастья!
Когда королева вышла из собора, вся площадь представляла собою волнующееся море, бурно плескавшееся и гнавшее свои темные волны в прилегавшие к площади улицы, чтобы наполнить весь Париж своим радостным шумом и грозным всплеском. Весь Париж приветствовал в этот час не королеву, но прекрасную женщину, счастливую мать, которая, подобно матери Гракхов, не имела других спутников, других защитников, кроме своих сыновей, не имела другой придворной дамы, кроме своей дочери, на плечо которой положила руку, являясь во всем блеске королевского и материнского величия. И весь Париж, явившийся приветствовать королеву, женщину и мать, потрясал воздух дружными, радостными, восторженными криками:
— Да здравствует королева! Да здравствует Мария-Антуанетта! Да здравствуют красавица мать и прекрасные «дети Франции»!
Эти крики, эти радостные лица и горящие глаза в свою очередь воодушевляли королеву. К ее щекам также прилила кровь, ее глаза также засверкали. Она встала в экипаже и движением, полным невыразимой грации, взяв у кормилицы ребенка, подняла его высоко кверху, чтобы показать его парижанам. При этом маленькая шляпка, приколотая сбоку к ее напудренной прическе, съехала ей на затылок, а прекрасные руки, высоко державшие ребенка, обнажились до локтей, так как кружевные рукава спустились на плечи. Тогда восторг толпы обратился в настоящий фанатизм.
— Что за женщина, какова красавица! — послышались отдельные голоса. — Какие чудные руки, прелестный затылок!
Яркая краска залила лицо Марии-Антуанетты. Похвалы женщин пробудили в ней королеву; она поспешно передала дитя кормилице и, опустившись на подушки экипажа, поправила шляпку и кружевную мантилью, после чего приказала кормилице:
— Скажите кучеру, чтобы он ехал скорее!
Та поспешила дернуть за шнурок и передать приказание.
— Ну, Тереза, — с улыбкой обратилась королева к дочери, — разве не отрадно, что наш добрый народ так радостно приветствует нас?
Семилетняя принцесса, с недовольным видом покачав гордой головкой, воскликнула:
— Мама, эти люди кажутся такими грязными и гадкими… Я не люблю их…
— Молчи, дитя, молчи! — прошептала королева, страшась, как бы толпа, тесно обступавшая коляску, не услыхала неосторожных слов ребенка.
Ее опасения были не напрасны: какой-то блузник с красным лицом и маленькими пронзительными черными глазками понял слова юной принцессы и, бросив на нее злобный и угрожающий взгляд, произнес:
— Мадам нас не жалует, потому что мы грязны и некрасивы; но и мы, вероятно, казались бы чистенькими и хорошенькими, если бы могли разрядиться и разъезжать в важных каретах. Но мы должны работать и мучиться, чтобы платить подати; а если бы мы не платили их, то нашему королю и его семье не приходилось бы гордиться блеском да богатством. Мы бедны потому, что работаем на него!
— Прошу вас, — кротко сказала ему королева, — простить мою дочь: она — еще дитя и не понимает, что говорит. Родители научат ее любить добрый, трудолюбивый народ и быть ему благодарным за его любовь, мосье.
— Я вовсе не мосье, — грубо возразил блузник, — я просто бедный мастер, сапожник Симон, и больше ничего!
— В таком случае, мессир Симон, я прошу вас принять от моей дочери изображение ее отца и выпить за наше здоровье, — сказала королева, кладя в руку дочери луидор, причем шепнула ей: — Дай ему!
Принцесса поторопилась исполнить приказание матери и положила блестящий золотой в протянутую к ней широкую, грязную руку. Толстые костлявые пальцы сапожника сжали ее ручку и не выпускали.
— Вот так маленькая ручка, — насмешливо сказал он, — а что стало бы из таких пальчиков, если бы им пришлось работать?
— Мама! — испуганно вскрикнула принцесса. — Вели этому человеку отпустить мою руку, мне больно!
Сапожник громко расхохотался и, выпустив руку, злобно сказал:
— Ага, принцессе больно уже от одного прикосновения рабочей руки! Вам лучше бы держаться подальше от нас и никогда не являться среди народа!
— Поезжайте же скорее! — громко и повелительно сказала кучеру королева.
Он ударил по лошадям, и народ, толпившийся у самого экипажа и затаив дыхание слушавший разговор королевы с сапожником, с боязливыми криками и визгом
