Карлуша на моем плече вдруг что-то орет благим вороньим матом и размашисто хлопает крыльями. На долю секунды, между взмахами его крыльев время выпрыгивает в бесконечный, цепенящий миг, пространство сгущается в плотную грозовую тучу, а старушкина рука вдруг превращается в сморщенную когтистую лапку с длинными, кривыми когтями, зажимающими коричневую змеюку с широко разинутой пастью.
Вздрогнув от нахлынувшего видения, вылетаю обратно в реальность. Морок рассеивается также неожиданно, как и появился, вновь являя моим глазам слабую, седую женщину, протягивающую мне часы на коричневом, кожаном ремне.
Э, нет! Что бы это ни было и что бы оно ни значило, пожалуй, я пас. Отдергиваю руку от сомнительной вещички, мотаю головой и решительно повторяю:
— Мне нужна фотография. Без нее я вам помочь не смогу.
— Фотографии у меня нет, — женщина заискивающе смотрит мне в глаза и с грустью качает головой. При этом из ее прически выбивается седая прядка и она, кокетливо ее покрутив, заправляет за ухо тонкими пальцами с идеальным маникюром. Этот жест снова царапает подсознание, вызывая мучительный диссонанс. Хочу разобраться, что здесь не так. На поверхность сознания почти всплывает готовый ответ, но старушка вновь начинает говорить и мысль безнадежно тает в ее голосе.
— Дело в том, что в моей квартире случился пожар и все сгорело.
— Я вам по-человечески очень сочувствую. Сначала пожар, потом пропажа внука… Но мне нужно именно фото и вы заранее это знали. Развожу руками и встаю, показывая, что встреча окончена.
Та, грустно вздохнув, вынимает из сумочки кошелек и достает оттуда несколько помятых купюр. В ее морщинистых руках банкноты смотрятся совершенно неуместно! Старушка дрожащими пальчиками кладет на стол деньги со словами:
— Позвольте заплатить вам за беспокойство и потраченное время!
Я поспешно сгребаю банкноты и двигаю их обратно. Нет услуги — нет оплаты. У меня все по-честному!
Женщина мотает головой, отнекиваясь от денег, одновременно пытается подняться, но, пошатнувшись и неловко взмахнув руками, бессильно оседает на стул.
— Вы простите меня, — шепчет она, закрыв глаза. — У меня такое бывает в последнее время. Сердце прихватило. Волнуюсь за Вадика, а я уже не девочка… Сейчас посижу немного, оклемаюсь и уйду, не буду вам мешать.
В этот момент меня охватывает дикий, всепоглощающий стыд. Больная, на ходу разваливающаяся бабушка, просит найти единственного внука, а я тут, коза-дереза, ерепенюсь! И все из-за каких-то непонятных видений.
То, что дело о пропавшем внуке будет опасным, я уже поняла. Но это абсолютно не означает, что я не могу рискнуть собой.
Могу и рискну. Ради этой славной старушки! Протягиваю ей открытую ладонь и говорю:
— Хорошо. Давайте ваши часы! Я поробую поискать по ним.
Пока женщина рассыпается в благодарностях, Карлуша опять возмущенно машет крыльями и весьма болезненно клюет меня в мочку уха, но я с досадой смахиваю его с плеча.
Риск — благородное дело, пернатая ты тварь! Согласен ты со мной или нет, я уже все решила! И он, пролетев круг по комнате, приземляется на плечо и сидит уже смирно. Правда, мне кажется, при этом то ли возмущенно, то ли сердито кряхтит.
Осторожно беру у бабули часы. Подушечки пальцев тут же обжигает ледяной холод. Невольно ежусь, челюсти сводит от пробежавшей по телу судороги. Смотрю на часы и пытаюсь сосредоточиться, вжиться в них, влиться в их прошлое, уловить чувства, перетекшие от хозяина, ухватить тонкие вибрации его мыслей, всмотреться в окружавшие его картинки.
Не получается.
Никак.
Помимо кромешной, пугающей темноты, ничего не вижу.
Зато вдруг отчетливо слышу шипение.
Оторопело таращусь на циферблат.
Но на сей раз шипят не часы.
А моя клиентка.
Поднимаю глаза и вижу, что от немощной старушки не осталось и следа. Передо мной стоит высокая, красивая тетка, лет на тридцать моложе пришедшей. Платиновый блонд ей очень к лицу. Морщины вдруг, как одна разгладились, растворившись в свежей, упругой коже. В глазах заплясали бесовские огоньки.
Теперь она пялится на меня своими выразительными глазищами и с ненавистью выплевывает в меня заковыристые, свистящие звуки. Они врезаются прямо под кожу, наполняя диким, первобытным страхом. От ее шипения становится нечем дышать.
Хочу возмутиться, выгнать ее, наглую обманщицу, подлую актрисульку, но слова безвольно теряются в груди где-то на выдохе, так и не дойдя до гортани. Я вся обмякаю, не в силах шевельнуться, только глаза продолжают удивленно моргать: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп!
Ведьма, тем временем, не переставая, колдует. Сквозь шипение и откуда-то появившийся смрадный дым до меня долетают бессвязные обрывки то ли ее слов, то ли мыслей:
— В одном городе нам двоим не ужиться… Не желаю с ведьмой светлой бесконечно возиться… Я разрушаю — ты созидаешь… Насылаю болезнь — ты исцеляешь… Проклинаю — ты избавляешь… Только и делаешь, что мешаешь…Светлая ведьма, того ты не знаешь…
Возмущение и гнев сменяются растерянностью. Какая я ведьма? Что с вами, дамочка? Грибов объелись неправильных? Я простая девчонка, студентка психфака! С немного поехавшей фазой, признаю, но уж колдовать я точно не умею!
Выговорить при этом ни единого слова не получается. Зато женщина тараторит все быстрее и бойчее:
— Пусть душа твоя в другом мире сгинет, этот мир навечно покинет… Пусть она в чужом мире витает и сюда возврата не знает…
Она говорит что-то еще, но я уже ничего не слышу — последние ее слова влепили в уши беруши. В глазах у меня все плывет. Самым крайним, заключительным воспоминанием становится болезненный клевок в ладонь. Ту самую, в которой сейчас лежат заколдованные часы. Наверно, Карлуша пытается стянуть с ладони часы, чтобы помочь… Мой милый, преданный мальчик… Слишком поздно… На этом из меня разом вытекает сознание и я погружаюсь в блаженную пустоту.
Глава 2
— Просыпайся! Лия, ты что, с креаками в облаках летаешь?
Голос низкий, мужской и совершенно незнакомый. Чей, интересно, и откуда ему известно мое имя? О каких креаках он говорит и где я вообще нахожусь? Для офиса слишком жарко. В бане? В Сахаре?
Разлепляю глаза и вижу перед собой парня лет двадцати пяти, сидящего на корточках, и с тревогой меня оглядывающего.
Русые волосы, жидкая, недавно отросшая бородка. Глаза непонятного, мутного оттенка, но c такими густыми, темными ресницами, что им позавидовала бы сама Элизабет Тейлор. Одет скромно, но необычно. Как в историческом фильме про простолюдинов. Не худой и не толстый. Не красивый, и не страшный. Ведь сильно оттопыренные уши — это не страшно, а всего лишь забавно. Вот посмотришь на такого — и через секунду уже не вспомнишь ничего, кроме ресниц, ушей и театрально-крестьянской одежды.
