Папа сказал мне однажды, сразу после смерти сестер, что человек не может заставить другого раскаяться – грешник в ответе только перед Создателем. И он был прав. Но я не слышала его. Я была уверена в своей правоте. Вероника Бонхем Свон, решительная и бескомпромиссная девушка, с длинными волнистыми каштановыми волосами, которые были предметом ее гордости. Любила лошадей, точные науки, ненавидела стирку и сочинение рефератов. Я считала, что одному человеку под силу исправить то, перед чем спасовала государственная машина. Все в жизни мне давалось слишком легко.
Все, кроме одной, самой важной вещи.
Той, которая в итоге оказалась самой значимой.
Я верила, что мне удалось выжить после того осеннего дня, когда Скотт Эрли затопил кровью наши жизни. Я думала, что если не стану на эту тропу, то в свой смертный час (суждено ли мне прожить двадцать лет или девяносто) не смогу избавиться от чувства, что я предала Беки и Рути как на земле, так и на небесах, не смогу посмотреть в их маленькие лица, когда они взглянут на меня из вечности.
Глава первая
В тот момент, когда Скотт Эрли убивал Беки и Рути, я пряталась в сарае. Не потому, что боялась умереть, как не боюсь и сейчас. Мы просто играли в прятки. Как только за родителями закрывалась дверь и меня оставляли присматривать за младшими сестрами, они начинали умолять меня поиграть с ними. Девочки все время поддразнивали меня: «Ронни! Ронни! Ронни! Спорим, что на этот раз мы тебя найдем! Спорим на то, чтобы мы сделали всю работу!» Я всегда уступала, предупреждая, что если они не найдут меня, то следующие два часа, до маминого возвращения, будут убирать все свои мелки, фломастеры и раскраски.
«На этот раз я не шучу, Крошка Раз и Крошка Два, – сказала я им в тот день. – Я и не подумаю выгребать из-под ваших кроватей маркеры и одежду за пять минут до прихода мамы».
«Я честно-пречестно обещаю», – заверила меня Беки. Я не могла сдержать смех. У Беки все зубы были сиреневого цвета, оттого что она наелась ягод. Беки была худенькой и юркой, как пескарь. Казалось, будто она питается воздухом. Рути была похожа на маленького ленивого медвежонка. Больше всего она любила есть тесто для печенья прямо из посуды.
Им хотелось играть на улице, потому что день выдался необычайно теплый и солнечный для ноября. Конечно, на краю пустыни Моджейв не бывает очень холодно. Деревья окрасились в пурпурные, желтые и красные тона и стали похожи на участников торжественного парада.
Спустя час я устроилась у сарая, спрятавшись за большим мешком с черноземом и ящиком с глиной и надеясь, что в этот раз паук не станет ползти у меня по спине. Я не видела своих сестричек, но могла представить их возле большого стола для пикников, за которым мы летом почти каждый вечер ужинали свежими помидорами и сладкой кукурузой, если только нас не донимали жуки, и где мы слушали колыбельную, которую выводили для нас птицы. Наверное, Беки и Рути даже глаза прикрыли руками, стараясь поскорее сосчитать и выкрикнуть: «Все, иду искать! Кто не спрятался, я не виноват!» Рути, как всегда, досчитает первой, а Беки начнет спорить с ней: дескать, она старше и младшая сестра ну никак не могла сосчитать до ста, раз она, старшая, не дошла еще и до пятидесяти. Я знала, что они не станут подглядывать: ведь я сказала им, что подглядывать нечестно и я не буду с ними играть, если замечу, что они жульничают.
Однако в тот день они не издали ни звука.
Я подумала, что они считают до ста про себя, потому что Беки считала по правилам, а Рути, которой было только четыре, примерно так: «Один, два, три, четыре, восемь, четырнадцать, пятнадцать, десять». Беки сбивалась и начинала все сначала.
Но истекло почти пять минут, а они по-прежнему хранили молчание. Прошло еще несколько минут, и я открыла дверь.
Я увидела своих сестер – они лежали, как две маленькие куклы, в лужах темной краски. И я увидела Скотта Эрли – молодого человека с короткими светлыми волосами, сидящего у стола в одном белье и грязной футболке. Он сидел и рыдал так, словно это его сестры лежали перед ним, словно это какой-то другой монстр пришел и сотворил такое. Оказалось, что он именно так и думал, хотя тогда я не знала этого.
Позже доктор сказал моей матери, что тишина означала только то, что Беки и Рути не ощутили боли. Они умерли молниеносно. Должно быть, они даже не слышали, как Скотт Эрли босиком пробрался через нашу лужайку. Милосердный Отец защитил их от страха. Поражение сонной артерии очень быстро приводит к смерти. Даже я знала это из уроков биологии. Но все равно у них оставалось время для каких-то мыслей, и я много месяцев молилась, чтобы в ту минуту они не думали о том, почему же меня не оказалось рядом.
Ведь я всегда была с ними в нужный момент.
Хотя мне было всего двенадцать-почти-тринадцать, мама доверяла мне присматривать за девочками, когда уединялась в своей «студии» или уезжала на много часов в Сейнт-Джордж в галереи.
– Ты ответственная девочка, почти как настоящая мама, Ронни, – однажды вечером сказала мне мама, после того как Беки обожгла руку. В то утро Беки очень хотела посмотреть, как я готовлю яйца. Она приподнялась на цыпочки, чтобы лучше все видеть, и обожгла руку о сковороду. Мама сказала, что у меня «хватило хладнокровия» не паниковать и не плакать, как, наверное, сделала бы бабушка, отчего стало бы только хуже. Из курса оказания первой помощи, который преподала мне мама еще в первом классе, я помнила, что обожженное место надо обязательно охладить. Я подставила руку Беки минут на пять под струю холодной воды, а потом приложила лед, завернутый в толстое полотенце, и скрепила все повязкой. Затем я побежала к нашим ближайшим соседям, в дом миссис Эмори, и она отвезла нас в клинику «Пайн Маунтин», в десяти милях от нас, как раз на полпути от нашего дома до Седар-Сити. В клинике врач, молодая женщина, закрепила повязку сеткой. Она разговаривала с Беки таким тихим и ласковым голосом, что в тот момент я поняла, что хочу стать врачом. Я даже подумала, не произошел ли этот случай для того, чтобы показать мне мою стезю.
Когда рука зажила, у Беки остался лишь маленький шрам на пальце. Наш педиатр, доктор Пратт, сказал, что не смог бы сделать все лучше. Оставалось только отвезти Беки в больницу, но в радиусе пятидесяти миль от нас не было ни одной больницы. Мы жили на краю большой сосновой чащи. Это место даже нельзя было назвать городком, скорее это было поселение для таких людей, как мой отец, любивших простор и свободу.
Поэтому в тот день, когда мои сестры погибли, врачи и не смогли приехать к нам, а я была всего лишь ребенком. Доктор Сассинелли, наш сосед, находился в больнице, и все это означало, что никто не мог спасти моих сестер.
Мама и папа все время твердили мне: в том, что произошло, нет моей вины. В их глазах и в их голосе я читала, что они винят во всем себя. Я не должна была чувствовать себя виноватой в том, что не сумела найти помощь, – ведь было уже слишком поздно; в том, что не смогла взять папин пистолет, – ведь папа в тот день отправился на охоту. К тому времени, когда я открыла дверь и увидела то, что навсегда изменило мою жизнь, все уже произошло. Когда люди из полиции спрашивали нас, почему дети оказались без присмотра, мои родители возмутились. Они защищали меня, говоря, что я всегда была очень ответственной девочкой. Я сделала то, что могла. Я была храброй. Они сказали, что ни один родитель не мог предугадать, что такой человек, как Скотт Эрли, найдет это уединенное поселение, и уж ни одному родителю точно не пришло бы в голову, что он схватит серп, который папа оставил у амбара. Этот подаренный родителям серп и стал орудием убийства, принес в наш дом смерть.
