— Что тут смешного, если мы их не видели? Может, у них руки как раз большие. Тогда ты говоришь неправду. Это не шутка, а вранье.
— Нет, шутка. Тут неважно, правда это или нет.
— Мне — важно. Чего во вранье смешного?
— Ладно, Крик. Замнем.
Однако он не унимался, ворча, как старый проповедник, о том, как важна правда, а кстати — и о том, что дикторы тоже врут.
Казалось бы, брось и не мучайся, но я продолжала.
— Крик, а ты слышал, как юрист, дантист и психиатрист умерли и попали на небо?
— Самолет свалился?
— Нет. Это я анекдот рассказываю.
— А, вон что!
— Да. Так вот, юрист, дантист и психиатрист попали на небо. Первым идет юрист. Петр говорит ему…
— Какой еще Петр?
— Апостол. Из Евангелия.
— Он умер.
— Знаю.
— Что ж ты говоришь…
— Заткнись и слушай. Приходит юрист к Петру, хочет попасть в рай.
— Ты только что сказала, он на небе.
— Хорошо, он у ворот. Такие жемчужные ворота, ладно? В общем, хочет в рай. А Петр посмотрел в книгу и сказал: «Мне очень жаль, то-се, но вы людей обижали, обманывали» . И пошел он в ад, ко всем чертям.
— Твоя мама знает, что ты говоришь такие слова?
— Крик, их даже проповедник говорит. В общем, юрист пошел в ад. Тут идет дантист, тоже в рай хочет. Петр смотрит в книгу и видит, что тот рвал ради денег здоровые зубы.
— То есть как?!
— Да неважно.
— Неважно, что рвут здоровый зуб? Это ужас какой-то. За такие дела в тюрьму сажают.
— Ну, а его загнали в ад.
— Нет, это надо же, здоровый зуб! — не унимался Крик, трогая зубы пальцем.
— А потом пси-хи-ат-рист.
— Это кто такой?
Я исправно читала «Таймс». Кроме балтиморской «Сан», запаздывавшей на день, журнал этот был нашим окном в мир; и хотя психиатрия еще не вошла в моду, я такое слово знала, пусть и не совсем правильно.
— Психиатрист — это доктор для психов.
— А чего их лечить?
— Чтобы они вылечились. Чтобы правильно думали. Господи! — мы замолчали и выловили могучего краба, настоящего молодца, а с ним еще и самку. Он переправлял ее в морскую траву, где она слиняет в последний раз и станет взрослой крабихой, хоть и совсем беззащитной. Они справят свадьбу, и жених будет при ней, пока у нее не нарастет панцирь, который защитит и ее саму, и яйца.
— Прости, дорогой, — сказала я. — Не видать тебе свадьбы.
Краб не хотел расставаться с невестой, но Крик схватил его и бросил их в разные корзины. Крабиха почти совсем облезла, оставалось несколько часов. Таких у нас было полное ведро. Ловля удалась на славу.
— Так вот, психиатрист приходит к Петру, а Петр смотрит в книгу и видит, что он плохо обращался с женой и с детьми. Натурально, посылает в ад.
— Что? Как посылает?
Я отмахнулась, а то никогда не доскажешь.
— Психиатрист пошел, а Петр его вдруг и окликни: «Вы что, психиатрист?» — «Да», — я говорила все быстрей, просто задыхалась. — «Знаете, мы тут можем вас использовать. У нас такое дельце — Бог думает, что Он — Франклин Д. Рузвельт».
— Чего-чего?
— Ну, сам знаешь, когда кто сойдет с ума, он воображает, что он очень важный — например, Наполеон.
— Что ты порешь, Лис? Бог и есть важный.
— Это анекдот. Такая шутка.
— Шутка? Совсем не смешно.
Он уперся, как истинный рыбак.
— Нет, Крик, смешно. Понимаешь, Рузвельт решил, что он главнее Бога.
— Ты не так сказала. Ты…
— Я знаю, что я сказала. А ты ничего не смыслишь в политике.
— Тоже мне шутка! Вздор и больше ничего!
Такие выражения он заимствовал у святоши-бабушки и вообще бывал странным, как одежда, которую она ему шила.
Когда солнце поднялось высоко, а мы проголодались, Крик залез в лодку, я положила багор и пошла к банке. Там мы вдели весла в уключины и вывели наше судно из зарослей, в чистую воду, поближе к пристани.
Отис, сын капитана Билли, занимался у отца крабами, а тот с двумя другими сыновьями водил паром. Мы продали ему черепаху и крабов без панциря, а крабов в панцире поделили, равно как и деньги. Крик побежал домой обедать, я поплыла в Южный пролив, где заменила весла на багор, которым и орудовала всю остальную дорогу. Пролив этот был маленький и мутный, они прорезали остров во многих местах, и в них накапливалась всякая гадость. Но прошлым летом мы с Криком прочистили его (вытащив ржавые жестянки, ловушки для крабов, даже матрасные пружины), так что я добралась без помех до нашего двора. На острове было мало деревьев, но мама посадила по нашу сторону пролива ладанную сосну и смоковницу, а по другую сторону — одинокий кедр. Я прислонила ялик к сосне и побежала к заднему крыльцу, держа в одной руке ведерко, в другой — деньги.
Бабушка перехватила меня у двери.
— Луиза Брэдшо! Кто входит в дом в таком виде? О, Господи, одни лохмотья! Сьюзен, — кликнула она маму, — она изодрала всю свою одежду.
Чем препираться, я поставила на крыльцо ведерко с крабами, положила на перила деньги и скинула комбинезон. Под ним было старое ситцевое платье.
— Повесь этот комбинезон подальше от чистых вещей.
Я повиновалась, прикрепив его прищепками к веревке, но ветер тут же сорвал его, словно Питер Пен решил, что ему лучше улететь за залив, в страну Гдетотам.
Я благодушно напевала: «Источник милости, приди, дозволь Тебя воспеть». Сегодня бабушке меня не уесть. Улов — немалый.
Каролина лущила горошек за кухонным столом. Я приятно ей улыбнулась.
— Ой, Лис, от тебя пахнет, как в крабьем домике!
Я скрипнула зубами, но улыбка это прикрыла.
— Два доллара, — сказала я маме у плиты. — Два сорок пять.
Она улыбнулась мне и достала стоявший над пропановой горелкой горшок для солений, где мы хранили деньги.
— Вот хорошо! — сказала она. — Удачное утро. Помоешься, сядем есть.
Мне нравилось, как она все это делает. В жизни не скажет, что я измаралась или от меня разит. Просто: «Помоешься, будем есть». Вот кто воспитанная женщина!
Пока мы ели, она попросила меня сходить в лавку за сливками и за маслом. Я понимала, что это значит: денег так много, что можно сварить на ужин крабовый суп. Мама не выросла на острове, но суп этот делала лучше всех. Бабушка жалобно твердила, что хорошая методистка не приправит еду спиртным, но мама не сдавалась и всегда вливала в суп ложку-другую хереса, который бережно хранила в буфете. Бабушка ворчала, но доедала все до капли.
