сфере любви, романтики и секса является прямым социологическим последствием тех методов, с помощью которых потребительский рынок, терапевтическая индустрия и технология интернета были собраны и внедрены в нашу жизнь идеологией индивидуального выбора, ставшей главным культурным каркасом, организующим личную свободу. Тип неопределенности, ставшей бичом современных отношений, является социологическим феноменом: он не всегда существовал или, по крайней мере, не в такой степени; он не был столь широко распространен, во всяком случае не настолько; он не имел того смыслового содержания, которое имеет сегодня для мужчин и женщин; и конечно, не приковывал к себе постоянного внимания экспертов и систем знаний самых разнообразных направлений. Неразрешимые вопросы, трудности и иллюзорность, являющиеся характеристиками многих взаимоотношений и источником психологических толкований, представляют собой не что иное, как выражение того, что мы можем назвать распространившейся «неопределенностью» в отношениях. Тот факт, что подобная неопределенность и неуверенность прослеживаются в жизни столь многих современных людей, указывает не на универсальность конфликтного бессознательного, а скорее на глобализацию условий жизни.
Эта книга представляет собой еще одну часть двадцатилетнего исследования преобразований, совершенных капитализмом и культурой модерна в нашей эмоциональной и романтической жизни. Если и существует единственный принцип, который я на протяжении последних двадцати лет отстаиваю в своей работе, посвященной эмоциям, то он заключается в том, что анализ разрушения частной, интимной жизни не может быть проведен только с точки зрения психологии. Социология также способна внести огромный вклад, настаивая на том, что психологические переживания — потребности, обязательства, внутренние конфликты, желания или тревоги — постоянно воспроизводят сцены совместной жизни и что наши субъективные переживания отражают и развивают социальные структуры и, в сущности, являются конкретными, воплощенными, живыми структурами. Непсихологический анализ внутренней жизни тем более актуален, что капиталистический рынок и потребительская культура вынуждают индивидов превращать свой внутренний мир в единственную плоскость существования, которая ощущается реальной, с собственной автономией, свободой и удовольствием во всех его формах в качестве руководящих принципов для такого внутреннего мира10. Хотя мы можем воспринимать наше погружение в себя, в эмоциональность и внутренний мир как своего рода самоутверждение, на самом деле мы, как это ни парадоксально, реализуем и исполняем самые настоящие предпосылки экономической и капиталистической субъективности, которая дезинтегрирует социальный мир и делает его объективность нереальной. Вот почему социологическая критика сексуальности и эмоций имеет решающее значение для критики самого капитализма.
Я подвожу свое исследование эмоциональной жизни, капитализма и модерна к предварительному заключению, более решительно занимаясь вопросом, который рассматривается либеральной философией с XIX века: угрожает ли свобода возможности формирования полноценных и обязательных уз, и в частности романтических? В своей общей форме этот вопрос настойчиво задавался в течение последних двухсот лет в контексте распада общности и подъема рыночных отношений11, но в эмоциональной сфере он поднимался реже, даже несмотря на то, что эмоциональная свобода полностью переосмыслила природу субъективности и интерсубъективности и играет не менее важную роль в современном обществе, чем иные формы свободы. К тому же она не менее чревата неоднозначностью и апориями (непреодолимыми противоречиями. — Прим. пер.).
Любовь как свобода
Любовь — смешанное чувство, парадоксальным образом содержащее в себе фрагмент обширной и сложной истории независимости и свободы, истории, рассказанной в основном с точки зрения политики. Например, жанр романтической комедии, возникший благодаря древнегреческому комедиографу Менандру, продолженный римлянами (в пьесах Плавта или Теренция) и процветавший в эпоху Возрождения, выражал притязания молодых людей на свободу от родителей, учителей и стариков, в то время как в Индии или Китае о любви повествовали истории, сформированные на религиозных ценностях, в которых любовь была неотъемлемой частью жизни богов и как таковая не противостояла социальной власти, в Западной (и в относительной, но меньшей степени Восточной) Европе и в Соединенных Штатах любовь постепенно отделялась от религиозной космологии и культивировалась аристократическими элитами в поисках стиля жизни12. В результате любовь, ранее предназначенная Богу13, стала главным вектором формирования эмоционального индивидуализма14, направляющим эмоции на человека, чей внутренний мир воспринимается независимым от социальных институтов. Любовь медленно утверждалась, восставая против правил эндогамии, против патриархальной или церковной власти и против общественного контроля. Такой бестселлер XVIII века, как «Юлия, или Новая Элоиза» (1761) Жан-Жака Руссо, поднял вопрос о праве личности на чувства, а следовательно, и о праве самостоятельно выбирать объект любви и вступать в брак по собственной воле. Внутренний мир, свобода, эмоции и выбор образовали единую матрицу, которая коренным образом поменяет брачные практики и место брака. Воля в этом новом культурном и эмоциональном порядке определялась уже не как способность управлять своими желаниями (как в христианской религиозности), а как прямо противоположная способность действовать, руководствуясь их требованиями и выбирать объект, соответствующий эмоциям индивида, исходящий из его собственной воли. В этом отношении романтическая любовь и эмоции в личной сфере стали основой для моральных притязаний на свободу и независимость, столь же могущественных, как и в общественной и мужской сфере политики, за исключением того, что эта революция обошлась без публичных демонстраций, парламентских законопроектов и физической борьбы. Ее возглавляли писатели-романисты, протофеминистки, философы и идеологи сексуальности, а также обычные мужчины и женщины. Притязание на эмоциональную независимость, содержащееся в любви, было мощным фактором социальных изменений, который коренным образом изменил процесс образования пар, предназначение брака и авторитет традиционных социальных институтов15. Таким образом, хотя романтическая любовь и казалась личной и эмоциональной, на самом деле она содержала в себе протополитическое стремление. Право выбора объекта любви постепенно превратилось в право сделать чувства индивидов их собственным источником власти16, что само по себе стало важной частью истории независимости. Таким образом, история любви на Западе — это не просто малозначительная тема в крупномасштабной фреске истории модерна, а фактически главный вектор, изменивший отношения индивидов к браку и родству с драматическими последствиями для отношений, которые брак ранее связывал с экономической сферой. Придание морального авторитета любви и чувствам изменило брак, а изменив его, оно изменило модели продолжения рода и сексуальности, экономического накопления и обмена17.
То, что мы называем эмоциональной и личной свободой, — это многогранное явление, которое возникло с укреплением частной сферы, вдали от властной руки общества и Церкви и постепенно стало защищаться государством и законами о неприкосновенности частной жизни; оно привело к глубоким культурным изменениям, возглавляемым артистическими элитами, а затем медиаиндустриями, и, наконец, помогло сформулировать право женщин распоряжаться своим телом (поскольку тело женщины скорее принадлежало не ей, а ее опекунам). Таким образом, эмоциональная независимость
