в себя и стать его частью. Оно было ядом, а противоядие в виде вертолета прибыло только через месяц, когда Дмитрий был уже окончательно отравлен и не мог вернуться на большую землю. Разве можно оторвать кусок от моря?
Островок заливало слишком часто, и Дмитрий привык чинить ограду по меньшей мере раз в месяц. Но ее еще никогда не сносило в океан целиком. Такого не случалось даже за все годы работы старика. Смотритель зябко поежился в предвкушении: даже если буря разобьет стекла и вода затопит маяк доверху, он все-таки успел получить все, к чему стремился. Он не зря прожил этот год. Наверное, следовало бы отправить с летчиком письмо Полине, он давно ей не писал и теперь неизвестно, сможет ли еще когда-нибудь написать. Она слишком терпеливо отнеслась к очередной блажи неуемного мужа, и Дмитрий почувствовал легкий укол совести: жена явно не заслужила простую похоронку. Он открыл было ящик, вырвал из журнала лист бумаги, чтобы написать письмо и сунуть его в бутылку, но понял, что ему нечего сказать ей, кроме нескольких слов, которые она уже много раз слышала из его уст. Узнав о его желании бросить сцену и уехать жить на маяк, она, кажется, даже не удивилась. Поразительная женщина. Вероятно, именно поэтому он когда-то и выбрал ее в жены.
Дмитрий закрыл глаза и вспомнил ее точеную фигурку в скромном белом платье, улыбчивую и тихую, молчаливую тень своего громогласного и яркого мужа. Все как в дикой природе, где именно самцы удивляют самок яркой раскраской и нестандартным поведением. В мире людей же все давно уже было поставлено с ног на голову. Но им с Полиной удалось восстановить хрупкое равновесие природы, и коллеги по группе только пожали плечами, когда эффектная Женя получила отставку, а на ее место пришла маленькая Полина. Только Дмитрий знал, с кем застал свою первую жену еще до свадьбы, только он понимал, что так и не смог ее простить за три пусть и недолгих года совместной бездетной жизни.
Небо стало почти черным и таким тяжелым, что маяк, казалось, служил единственной подпоркой зловещей темной махины, готовой обрушиться на крошечный островок в любую минуту. Дмитрий быстро черкнул на листке: «Я люблю тебя», сложил его вчетверо, сунул в пластиковую бутылку и бросил ее в угол — волна доберется при случае. Затем он достал из ящика книгу и журнал и снова поднялся в башню: внизу становилось слишком темно, а зажигать огонь он пока не хотел — в шторм все резервы генератора тратились на поддержание работы установки: все для кораблей, все для фарватера — практически военный лозунг старика смотрителя.
Каждый месяц помимо стандартного набора овощей, круп, консервов и напитков, вертолет привозил маячнику что-нибудь по особому заказу, что было бы несложно найти и доставить. От всех электронных приспособлений Дмитрий отказался сразу же: он так и не привык к ним в прошлой жизни, а здесь от них и вовсе не было для него никакого толку. Поэтому вертолет возил книги, бумагу, пишущие принадлежности и даже краски. В первые месяцы одиночества смотритель пытался рисовать — море, шторм, тяжелые тучи, одинокую фигурку человека, затерянного в океанской пучине, и огромный мрачный столп маяка. Но выходила все время какая-то банальная нелепость, и он рвал холст за холстом и швырял их прямо в море. Поэтому он остановился на схематичных набросках на полях журнала и тетради, в которую время от времени записывал свои мысли и наблюдения. В прошлой жизни он издал два небольших юмористических романа собственного сочинения и с тех пор не перечитывал их. Лишь несколько месяцев назад он решился заказать их у летчика, и когда прочитал свои творения двадцатилетней давности, то ужаснулся их пошлости и пустоте. Впрочем, они до сих пор хорошо продавались. Книги повторили судьбу неудачных рисунков, а Дмитрий попросил еще книг — Фицджеральда, Фолкнера, Набокова и Кутзее — всех, кого не успел прочесть на берегу, всех, кого восхваляли и ругали, всех, кого можно было прочесть за предстоящие месяцы отшельничества.
Небо пропитывалось морем, набиралось свинца, и ближе к вечеру слилось с мокрым пенистым полотном в единую мрачную картину, словно кто-то вывесил за стеклами башни плотный мутно-серый гобелен с изумрудными и белесыми вкраплениями. Книга оставалась не открытой, Дмитрий уронил голову на руки не в силах отвести глаз от назревающего за окнами шторма. Постепенно начинался дождь — пропитавшиеся насквозь водой тяжелые тучи охотно возвращали влагу в ее постоянное пристанище, четко очерченные, словно нарисованные художником, капли заскользили по стеклу, и Дмитрий плотнее запахнул плащ — стекла башни не могли защитить от суровых океанских ветров. Безумная мысль пронзила вдруг его мозг, он улыбнулся ей и потер огрубевшими за год пальцами уже изрядно отросшую щетину, а затем пошел вниз, оставив книгу и журнал на импровизированной тумбе возле установки.
В шкафу давно без дела лежала его фехтовальная экипировка. Он привез ее сюда с большой земли в надежде продолжать тренировки, но старик не оставлял ему ни минуты свободного времени, и снаряжение за год успело покрыться пылью. И сейчас он придирчиво рассматривал куртку, брюки, гетры, перчатки, набочники, кроссовки, маску и саблю — все, кроме сабли и перчаток, совершенно никуда не годилось. Дмитрий бережно свернул одежду и убрал ее назад в шкаф, оставив лишь кроссовки и перчатки. Надо было вспомнить хотя бы базовые выпады, чтобы окончательно не потерять навыка.
Дмитрий вышел на огороженную площадку, метров на десять возвышавшуюся над подножьем маяка, все чаще заливаемым сегодня обезумевшими волами. На несколько секунд островок совершенно пропадал из виду, погребенный под шелестящей пеной, а потом снова показывался — влажный и скользкий, чтобы через минуту вновь исчезнуть. Рельефная подошва кроссовок обеспечивала на удивление прекрасное сцепление с мокрым камнем площадки — гораздо лучшее, нежели традиционные кирзовые сапоги, доставшиеся Дмитрию по наследству от старика. Накинув на голову плотный капюшон старого дождевика, он сделал первый осторожный выпад и заскользил по площадке, опоясывающей по периметру весь ствол маяка. Выпад за выпадом пронзая невидимого противника, Дмитрий почувствовал, как постепенно тело наполняется живительным спортивным теплом и вспоминает забытые было движения. Запястье левой руки словно существовало отдельно от всего организма, ловко орудуя саблей, пока ее обладатель с улыбкой вспоминал полные удивления вопросы новых знакомых и просто скучающей публики: как это правша вдруг вздумал переучиваться на другую рабочую руку — левую? Ветер крепчал, волны били все выше, взмывая до самой площадки и окатывая Дмитрия с головы до ног,
