Джиму и Вики Блэйлокам, самым радушным и преданным из друзей, а также памяти Эрика Бэтсфорда и Ноэля Пауэрса посвящается
Пролог
Удел неприкаянных душ — затеряться
В неведомых людям могучих приливах,
Игрушкою быть тех ветров, что ярятся,
Но шевельнуть даже волос не в силах.
Вильям Эшблес
«...Живей! В разгаре брачный пир,
Жених — мой близкий друг.
Все ждут давно, кипит вино,
И весел шумный круг».
Тот держит цепкою рукой
«И был, — он молвит, — бриг».
Сэмюэл Тейлор Кольридж[1]
Даже легкий морской бриз, несущий вечернюю прохладу, не мог развеять влажной духоты, накопившейся в густых зарослях за долгий жаркий день, и стоило Бенджамену Харвуду углубиться в джунгли, следуя за проводником, как его лицо покрыли бисеринки пота. Харвуд рубанул мачете, стиснутым в левой — и единственной — руке, и тревожно вгляделся в ночные тени; за пределами освещенного факелом круга они теснились и нависали, и рассказы о каннибалах и гигантских удавах казались теперь до ужаса правдоподобными. Белому человеку трудно поверить в спасительную силу (даже если имеешь доказательства обратного) коллекции бычьих хвостов, мешочков со священной золой и амулетов, свисающих с пояса чернокожего. Как ни старайся думать о фетишах как о чудодейственных гардез, аррес, дрогу, а о спутнике — как о могущественном бокоре, в этом первобытном дождевом лесу такое помогало мало.
Чернокожий проводник ткнул факелом в сторону и оглянулся через плечо.
— Теперь налево, — сказал он, тщательно выговаривая английские слова, и скороговоркой прибавил на исковерканном французском, обычном на Гаити: — Смотри под ноги — тропу размыло.
— Тогда не торопись, чтобы я видел, куда ты ступаешь, — раздраженно отозвался Харвуд по-французски. «Интересно, — подумал он, — насколько прекрасное произношение, приобретенное в школе, пострадало за месяц общения с людьми, говорящими на этой странной тарабарщине?»
Вскоре подъем стал круче, и Харвуду пришлось убрать мачете, чтобы рукой хвататься за ветви и подтягиваться вверх. Сердце его бешено колотилось; казалось, оно вот-вот лопнет от натуги, несмотря на дрогу, подаренный чернокожим шаманом. Но вскоре они выбрались наконец из зарослей, и сразу же легкий вечерний бриз с моря овеял лицо приятной прохладой. Тяжело дыша, Харвуд остановился и окликнул своего чернокожего проводника. Ему хотелось хоть немного отдышаться и дать высохнуть взмокшим светлым волосам и рубашке.
Ветерок шуршал листьями пальм, и между редко растущими здесь деревьями виднелась поблескивающая рябь пролива, называемого здесь Языком Океана. Они пересекли его сегодня днем, приплыв с острова Нью-Провиденс. Харвуд вспомнил, что еще тогда заметил холм, на котором они теперь находились, и заинтересовался им, хоть необходимость управлять парусом под ругань недовольного колдуна оставляла мало времени для размышлений.
На картах это место было обозначено как остров Андрос, но все окрестные жители, с которыми последнее время Харвуду доводилось общаться больше всего, звали его Isle de Loas Bossals, что, как он понял, значило: остров Диких (а точнее, Злых) Духов (или, как толковалось в некоторых случаях, Богов). Про себя же называл его «Берег Персефоны», где, как он надеялся, ему наконец-то удастся приоткрыть завесу над тайнами Годеса.
Позади послышалось бульканье, и, обернувшись, он успел заметить, как проводник затыкает пробкой одну из бутылок. В свежем чистом воздухе разлился аромат рома.
— Проклятие! — разозлился Харвуд. — Ведь мы приготовили ром для призраков.
Бокор пожал плечами.
— Взяли чересчур много, — пояснил он. — Чересчур много, слишком многие придут.
Его однорукий спутник не ответил и в который уже раз пожалел, что знает недостаточно, чтобы проделать весь ритуал самому.
— Совсем немного идти осталось, — сказал колдун, укладывая бутылку в кожаный мешок на плече.
Они снова двинулись по влажной тропинке, но в окружающем мире теперь что-то изменилось: Харвуд явственно ощущал чье-то пристальное внимание к себе и своему спутнику. Его спутник это тоже почувствовал. Он повернулся к Харвуду и ухмыльнулся, обнажив не только белые зубы, но и белесые десны.
— Они чуют ром, — объявил он.
— Ты уверен, что это не просто те бедолаги-индейцы?
— Они спят, — бросил проводник, не оборачиваясь. — Это духи следят за нами.
И хотя он знал, что пока еще нельзя заметить ничего странного, однорукий нервно огляделся. И впервые ему пришло в голову, что все окружающее не столь уж необычно — такие же тропические заросли, морской бриз, ночное небо над головой можно встретить и в Средиземном море; и этот карибский островок, возможно, весьма походит на тот остров, где тысячелетия назад Одиссей прибег к почти такому же ритуалу, как тот, что они сами собирались осуществить этой ночью.
Лишь только когда они наконец достигли прогалины на вершине холма, Харвуд осознал, с каким затаенным испугом он ожидает предстоявшего события. В окружающем не было ничего зловещего: расчищенная полоска утоптанной земли с хижиной на краю, посреди площадки — небольшой навес на четырех столбах над деревянным ящиком. Но Харвуд знал, что в хижине спят два накачанных наркотиками индейцааравака, а с другой стороны прогалины приготовлена выстеленная брезентом канавка длиной в шесть футов.
Чернокожий прошел к ящику под навесом — алтарю ли, трону ли, кто знает, — и, сняв несколько статуэток с пояса, бережно расставил их на крышке, поклонился, попятился прочь, а затем обернулся к Харвуду.
— Ты знаешь, что дальше? — спросил колдун.
Харвуд знал, что это проверка.
— Побрызгать ромом и насыпать муку вокруг канавы, — ответил он, стараясь говорить уверенно.
— Нет, — сказал бокор, — дальше, но перед этим. — В его тоне теперь сквозило явное недоверие.
— А, вот ты о чем, — пробормотал Харвуд, лихорадочно соображая, какого ответа от него ждут. — Мне казалось это само собой разумеющимся. — Что, черт возьми, имеет в виду этот тип?
С чего там начинал Одиссей? Неизвестно, по крайней мере в мифе об этом ничего не говорится. Впрочем, Одиссей жил во времена, когда магия удавалась сравнительно легко... да и извратить ее не успели. А! Вот, пожалуй, что: обряд, отвергающий зло, — при их сомнительной затее это необходимо, чтобы укротить чудовищ, которых может привлечь жертва.
