Здена не поняла, за что ее так поносят. У нее и мысли не возникало, что она сказала что-то не то. Она попросту сочла, что пресса и зрители, погрязшие в своей буржуазности, ставят ей в вину отсутствие образования, и списала их реакцию на ненависть к люмпен-пролетариату. «А я-то, дура, еще их уважала!» – думала она.
Впрочем, это у нее быстро прошло. И она перенесла свое уважение на организаторов передачи, теперь ей во всем мире больше уважать было некого. «Они, по крайней мере, меня не осуждают. Иначе не стали бы платить. А платят они много». Что ни мысль, то ошибка. Организаторы над Зденой смеялись. Отвечали на ее уважение презрением. И платили мало.
* * *
Зато если бы у кого-то из заключенных был хоть малейший шанс выйти из лагеря живым, что не предусматривалось, то его, разумеется, встретили бы как героя. Публика благоговела перед узниками. В задачи телевизионщиков входило представить их в достойнейшем виде.
Заключенные не ведали, кого в данный момент снимают и что именно видят зрители. Это удесятеряло их мучения. Когда у кого-то сдавали нервы, включался еще и страх оказаться в объективе. Каждый срыв усугублялся стыдом, оттого что все это попадет в кадр. Действительно, режиссеры не пренебрегали истерическими выплесками.
Но и не акцентировали на них внимание. Они понимали, что для успеха передачи важно как можно выигрышнее показать красоту истязаемых. И довольно быстро сосредоточились на Паннонике.
Панноника этого не знала. Что и было ее спасением. Если бы она заподозрила, что является излюбленным объектом для съемки, она бы сломалась. Но ей казалось, что в таком садистском шоу самое интересное для зрителей – страдание.
Поэтому пыталась не показывать, как ей тяжело.
Каждое утро, когда надзиратели обходили строй, отбирая тех, кто больше не годен для работы и подлежит уничтожению, Панноника скрывала страх и ненависть под маской высокомерия. Когда потом она целый день выгребала камни и строительные отходы из никому не нужного тоннеля, который рыли заключенные, снося побои и брань надзирателей, она тоже оставалась внешне бесстрастной. И наконец, вечером, когда оголодавшим узникам давали на ужин немыслимую баланду, она съедала ее с безмятежным видом.
Паннонике было двадцать лет, и лицо ее сияло невиданной красотой. До облавы она была студенткой и изучала палеонтологию. Страстное увлечение птеродактилями не оставляло ей времени, чтобы смотреться в зеркало и растрачивать на любовь свою ослепительную юность. Ум делал ее великолепие еще более неотразимым.
Организаторы не замедлили обратить на нее внимание и увидеть в ней – с полным основанием – главный козырь «Концентрации». Сознание того, что это чарующее создание обречено на смерть и рано или поздно ее казнь покажут в прямом эфире, вызывало острейшее напряжение и буквально гипнотизировало зрителей.
А пока не следовало лишать их удовольствия, которое надменность Панноники просто создана была дарить: удары градом сыпались на ее восхитительное тело – не слишком жестокие, дабы не уродовать его зря, однако достаточно сильные, чтобы заставить всех замирать от ужаса. Надзиратели имели право избивать и оскорблять заключенных, и ни один из них не упускал случая грязно обругать Паннонику, вызывая у публики бурный прилив эмоций.
* * *
Когда Здена заметила Паннонику в первый раз, ее перекосило.
Такого она никогда не видела. Что это? Немало людей встречалось ей в жизни, но того, что было на лице этой девушки, она не видела действительно никогда. Впрочем, она не знала, на лице или в лице.
«И то и другое, наверно», – решила она со смесью испуга и неприязни. Здена сразу возненавидела это нечто, выбившее ее из колеи. Ее даже замутило, как от несварения желудка.
Надзиратель Здена думала об этом всю ночь. Потом осознала, что думает об этом постоянно. Если бы ее спросили, что значит об этом, она не смогла бы ответить.
Днем она устраивала так, чтобы почаще оказываться вблизи Панноники и исподволь наблюдать за ней, дабы понять, почему ее облик не дает ей покоя.
Однако чем больше она всматривалась, тем меньше понимала. Здене смутно помнились уроки истории в школе, когда ей было лет двенадцать. В учебнике она видела репродукции старинных картин, то ли средневековых, то ли чуть более поздних – точно сказать она бы не сумела. Там попадались дамы – или девственницы? принцессы? – в чьих лицах сквозила та же тайна.
Тогда она думала, что это плод воображения художников. Таких лиц не бывает. Она знала это по своему окружению. И тут не подходило слово «красота», потому что девушки, которых показывали по телевизору и которые по телевизионным канонам считались красавицами, выглядели иначе.
И вот теперь перед ней такое лицо. Значит, такие лица бывают. Но почему, когда их видишь, становится не по себе? Почему вдруг хочется плакать? Она одна чувствует это или другие тоже?
Здена потеряла сон. Под глазами появились темные круги. Глянцевые журналы единодушно заключили, что самая тупая из надзирательниц все больше оскотинивается.
* * *
В первый же день, когда их привезли в лагерь, у заключенных отобрали всю одежду и выдали лагерную: мужчинам – полосатые штаны и блузу, женщинам – балахон. Номер, вытатуированный на коже, был теперь их единственным дозволенным именем.
СКЗ-114 – так отныне звалась Панноника – стала кумиром публики. Газеты посвящали огромные материалы этой удивительно красивой и породистой девушке, чьего голоса никто до сих пор не слышал. Превозносили благородство и одухотворенность ее черт. На обложках журналов печатали ее фотографии. Черно-белые, цветные – она была хороша на всех.
Здена прочла статью, воспевавшую красоту СКЗ-114. Красота – так оно и есть! Надзиратель Здена сама не решилась дать такое определение, сознавая, что не разбирается в подобных вещах. Но гордилась тем, что все же сумела если не понять, то по крайней мере заметить это чудо.
Красота – вот, значит, в чем секрет СКЗ-114. Телевизионные дивы никогда не вызывали у Здены такого смятения, из чего она заключила, что, возможно, они на самом деле не так уж и красивы.
Она вырезала одну особенно удачную фотографию СКЗ-114 и повесила над своей кроватью.
Заключенных объединяло со зрителями то, что они знали, как зовут надзирателей. Последние не упускали возможности на каждом шагу выкрикивать свое имя, словно испытывали потребность постоянно слышать его.
Во время утреннего построения то и дело раздавалось:
– Стой как следует перед надзирателем Марко!
Или на работах в тоннеле:
– Так-то ты выполняешь приказ надзирателя Яна?
У надзирателей было довольно много общего, и в числе прочего – озлобленность, грубость и глупость.
Надзиратели все до одного были молоды. До тридцати. Не то чтобы не хватало желающих постарше и даже просто пожилых. Но организаторы сочли, что тупая жестокость лучше смотрится, если исходит от людей молодых, с крепкими телами, юношеской мускулатурой и румяными лицами.
