А Камараж33 взбесился.
Роспини34 обокрал;
А Фридебург свалился,
А граф захохотал.
Наш доктор хромоглазый
В банк выиграл вчера,
А следственно, гоняет
Он лошадей с утра.
На Шумахера35
Скашите мне шастицы,
Как напрымер: wenn so,
Je weniger und desto,
Die Sonne scheint also.[1]
На Гакена36
Мольшать! я сам фидала,
Мольшать! я гуфернер!
Мольшать! – ты сам софрала –
Пошалуюсь теперь.
На Владиславлева37
Матвеюшка38! дай соли,
Нет моченьки, мой свет,
Служил я государю
Одиннадцать уж лет.
На Левашова39
Bonjour, Messieurs, – потише!
Поводьем не играй!
Уж я тебя потешу
A quand l'équitation.[2]
На Вильгельма
Лишь для безумцев, Зульма,
Вино запрещено.
А Вильмушке40, поэту, // или: А не даны поэту
Стихи писать грешно. // Ни гений, ни вино.
На Зябловского и Петрова41
Какой столичный город,
Желательно бы знать?
– А что такое ворот,
Извольте мне сказать?
На Иконникова42
Скажите: раз, два, три,
Тут скажут все скоты:
Да где ж ее взрасти?
Да на святой Руси!
На Куницына43
Известен третий способ:
Через откупщиков;
В сем случае помещик
Владелец лишь земли.
17 декабря.
Вчера провел я вечер с Иконниковым.
Хотите ли видеть странного человека, чудака, – посмотрите на Иконникова. Поступки его – поступки сумасшедшего; вы входите в его комнату, видите высокого, худого человека, в черном сертуке, с шеей, окутанной черным изорванным платком. Лицо бледное, волосы не острижены, не расчесаны; он стоит задумавшись, кулаком нюхает табак из коробочки, он дико смотрит на вас – вы ему близкий знакомый, вы ему родственник или друг – он вас не узнает, вы подходите, зовете его по имени, говорите свое имя – он вскрикивает, кидается на шею, целует, жмет руку, хохочет задушевным голосом, кланяется, садится, начинает речь, не доканчивает, трет себе лоб, ерошит голову, вздыхает. Перед ним карафин воды; он наливает стакан и пьет, наливает другой, третий, четвертый, спрашивает еще воды и еще пьет, говорит о своем бедном положении. Он не имеет ни денег, ни места, ни покровительства, ходит пешком из Петербурга в Царское Село, чтобы осведомиться о каком-то месте, которое обещал ему какой-то шарлатан. Он беден, горд и дерзок, рассыпается в благодареньях за ничтожную услугу или простую учтивость, неблагодарен и даже сердится за благодеянье, ему оказанное, легкомыслен до чрезвычайности, мнителен, чувствителен и честолюбив. Иконников имеет дарованья, пишет изрядно стихи и любит поэзию; вы читаете ему свою пиесу – наотрез говорит он: такое-то место глупо, без смысла, низко: зато за самые посредственные стихи кидается вам на шею и называет вас гением. Иногда он учтив до бесконечности, в другое время груб нестерпимо. Его любят – иногда, смешит он часто, а жалок почти всегда.
———
Мои мысли о Шаховском
Шаховской никогда не хотел учиться своему искусству и стал посредственный стихотворец. Шаховской не имеет большого вкуса, он худой писатель – что ж он такой? – Неглупый человек, который, замечая всё смешное или замысловатое в обществах, пришед домой, всё записывает и потом как ни попало вклеивает в свои комедии.
Он написал «Нового Стерна44»: холодный пасквиль на Карамзина.
Он написал водевиль «Ломоносов45»: представил отца русской поэзия в кабаке, и заставил его немцам говорить русские свои стихи, и растянул на три действия две или три занимательные сцены.
Он написал «Казак-стихотворец46»; в нем есть счастливые слова, песни замысловатые, но нет даже и тени ни завязки, ни развязки. – Маруся занимает, но все прочие холодны и скучны.
Не говорю о «Встрече незваных47» – пустом представлении, без малейшего искусства или занимательности.
Он написал поэму «Шубы48» – и все дрожат. Наконец он написал «Кокетку49». И наконец написал он комедию, хотя исполненную ошибок во всех родах, в продолжение трех первых действий холодную и скучную и без завязки, но всё комедию.
Первые ее явления скучны. Князь Холмский, лицо не действующее, усыпительный проповедник, надутый педант – и в Липецк приезжает только для того, чтобы пошептать на ухо своей тетке в конце пятого действия.
1821
2 апреля. Вечер провел у H. G. – прелестная гречанка. Говорили об А. Ипсиланти; между пятью греками я один говорил как грек: все отчаивались в успехе предприятия этерии. Я твердо уверен, что Греция восторжествует, а 25 000 000 турков оставят цветущую страну Эллады законным наследникам Гомера и Фемистокла. С крайним сожалением узнал я, что Владимиреско50 не имеет другого достоинства, кроме храбрости необыкновенной. Храбрости достанет и у Ипсиланти.
3. Третьего дни хоронили мы здешнего митрополита51: во всей церемонии более всего понравились мне жиды: они наполняли тесные улицы, взбирались на кровли и составляли там живописные группы. Равнодушие изображалось на их лицах; со всем тем ни одной улыбки, ни одного нескромного движенья! Они боятся христиан и потому во сто крат благочестивее их.
Читал сегодня послание князя Вяземского52 к Жуковскому. Смелость, сила, ум и резкость; но что за звуки! Кому был Феб из русских ласков. Неожиданная рифма Херасков не примиряет меня с такой какофонией. Баратынский53 – прелесть.
9 апреля. Утро провел с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. «Mon cœur est matérialiste, – говорит он, – mais ma raison s'y refuse».[3] Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…
———
Получил письмо от Чаадаева55. – Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя. – Жалею, что не получил он моих писем: они его бы обрадовали. Мне надобно его
