уваженіе вытекала изъ того, что въ его Яшкиномъ ремеслѣ требуется и трудъ и отвага, тогда какъ купцу этого, по его мнѣнію, не требуется.
— Онъ сидитъ въ магазинѣ и ждетъ, когда къ нему «дуракъ» придетъ съ «честно заработанными» деньгами. А пришелъ — и готово. Сейчасъ онъ у него изъ каждаго рубля четвертакъ украдетъ. Ни труда, ни опаски, ничего. А, нутка, попробуй ты въ нашемъ ремеслѣ! — наступалъ онъ на своего противника оппонента. — Да намъ иногда такъ приходится работать, какъ ты никогда въ жизни не работалъ. Да кромѣ этого, мы своими собственными ребрами на каждомъ шагу рискуемъ, а то и жизни рѣшиться можемъ. Вѣдь, вотъ у тебя всей рухляди на три четвертака, а приди къ тебѣ, ты съ топоромъ полѣзешь: за три четвертака готовъ человѣка на смерть положить.
— А то миловать тебя! — соглашался Яшкинъ слушатель, какой нибудь квасникъ или продавецъ спичекъ. — Не ходи, коли топора не хочешь.
— Не ходи!.. Дурья голова! — ты то бы подумалъ: развѣ три четвертака жизнь то человѣческая стоитъ?
— А ты не воруй, не лѣзь!..
— Не лѣзь! — тономъ ниже передразнивалъ Яшка своего противника. — Потому и лѣзу, что такое ужъ мое ремесло: полагается мнѣ свОей головой рисковать, я и рискую. Небось не испугаюсь, не только топора, а пострашнѣе чего. Что твой топоръ?.. Рубанулъ разъ — и духъ вонъ, и дѣлу конецъ. Такова ужъ, значитъ, судьба. Тутъ, по крайней мѣрѣ, кончина безъ мукъ, скорая. А ты вотъ попадись въ руки мужикамъ (крестьянамъ) на сѣнномъ базарѣ!..
— Мнѣ зачѣмъ попадаться? я не ворую.
— Не про тебя рѣчь! — обрывалъ Яшка. — Это такъ только говорится. Я про себя говорю. Пападиська имъ, что они съ тобой сдѣлаютъ?
— Да ужъ научатъ, какъ воровать.
— Научатъ! Много они научили? Тиранство это одно. Да я не про это тебѣ говорю. Я къ тому, что купецъ грабитъ безъ труда и безъ риску, и ему всяческое уваженіе, — а мы на смерть и на муки идемъ, а на насъ никто плюнуть не хочетъ. Почему? Объясни ты мнѣ это!
Но собесѣдникъ или ничего не объяснялъ или же говорилъ что нибудь несуразное, вродѣ:
— Потому купцу и уваженіе, что онъ человѣкъ съ капиталомъ и всякому соотвѣтствовать можетъ. Примѣрно, ежели полицеймейстеръ или архіерей къ нему пріѣдутъ, онъ сейчасъ имъ пирогъ съ осетриной, уху, тамъ, изъ первѣющихъ стерлядей и всякое прочее удовольствіе. Акромя того, въ церкви онъ на первомъ мѣстѣ стоитъ, свѣчку за цѣлковый ставитъ, просвирку тоже подаетъ не иначе, какъ съ полтинникомъ… Все, значитъ, честь честью… Въ думѣ тоже о разныхъ, тамъ, дѣлахъ разсуждаетъ: какъ чему быть?..
Яшку Профессора такія разсужденія окончательно выводили изъ себя.
— Ну, что ты мелешь, дура стоеросовая! — набрасывался онъ на собесѣдника, увлекшагося описаніемъ буржуазнаго житія «честь-честью». — Пирогъ съ осетриной! уха изъ первѣющихъ стерлядей! свѣчка за цѣлковый!… передразнивалъ онъ своего оппонента. — Выходитъ ежели я ограбилъ тебя да пирогомъ архіерея съ полицеймейстеромъ накормилъ, такъ мнѣ за это и въ поясъ кланяться надо!? Такъ?
— Не такъ…
— А какъ же, говори! за что купца уважаютъ?
Но припертый къ стѣнѣ собесѣдникъ тоже выходилъ изъ себя:
— Отстань! чего присталъ, какъ банный листъ…
— Банный листъ!.. только это и знаете! — обращался онъ уже ко всей публикѣ.— Не въ пирогѣ тутъ дѣло, и не въ ухѣ, и не въ томъ, что купецъ свѣчки ставитъ и въ думѣ сидитъ! Это и я могу завтра все сдѣлать, ежели мнѣ пофартитъ распотрошить вотъ этого краснорожаго! — указывалъ онъ на кабатчика.
— Я тебя распотрашу, — обижался тотъ за «краснорожаго». — Такъ распотрошу, что до новыхъ вѣниковъ не забудешь…
— Ну, ну, уймись! Чего раскудахтался… Не понимаешь, что это къ слову сказалось? Не тебя, такъ другого, это все единственно. Важно, что завтра я капиталъ цапну и начну пирогами кормить всякое начальство. Пожалуйте, молъ, къ Яшкѣ профессору на пирогъ. Кушайте и всяческое ему уваженіе оказывайте… Пойдутъ ко мнѣ архирей или, скажемъ, губернаторъ? — торжественно вопрошалъ профессоръ свою аудиторію. — Нѣтъ, не пойдутъ!. — давалъ онъ самъ себѣ отвѣтъ. — И никакого уваженія мнѣ оказывать не будутъ, потому — не въ пирогахъ тутъ дѣло и не въ свѣчкахъ, а въ томъ, что купецъ самъ себя понимать можетъ, самъ объ себѣ понимаетъ, что онъ первѣющій человѣкъ въ городѣ и всякое уваженіе ему полагается прежде всѣхъ…
Послѣднія слова онъ говорилъ особенно вѣско и съ удареніемъ; въ эти слова онъ вкладывалъ квинтъ— эссенцію своей мысли, «самоуваженіе вызываетъ уваженіе и со стороны другихъ».
Но аудиторія, обычно, тутъ улавливала только одну комическую сторону. Предъ ней логически вставала картина, въ центрѣ которой стоитъ самоуважающій Яшка профессоръ и всенародно требуетъ уваженія къ себѣ «въ первую голову».
— Почтеніе Якову… какъ васъ по батюшкѣ? — начинали раскланиваться собесѣдники.
— Первое мѣсто ему скорѣе!
— Въ думу его!
— Ваше степенство, за вами карета отъ губернатора пріѣхала… На балъ пожалуйте, съ губернаторской дочкой въ первую кадрель пойдете…
Яшка блѣднѣлъ, губы его начинали трястись; онъ озирался, какъ волкъ, и… бросался на ближайшаго противника. Начиналась свалка, изъ которой Яшка выбирался не скоро и не всегда съ цѣлыми ребрами.
Его били вдвойнѣ. И за то, что онъ въ спорѣ всѣхъ приперъ, что называется, къ стѣнѣ,— и за то, что онъ воръ, котораго никогда не лишнее поколотить.
Таковы, обычно, были результаты его пропаганды въ мѣщанской средѣ. Его слушали, не знали что возразить и били.
Нѣсколько иные результаты той же пропаганды получались, когда Яшка профессоръ выступалъ предъ своей воровской братіей.
Тутъ его слушали и съ большимъ вниманіемъ и съ большимъ сочувствіемъ.
Аудиторія очень желала бы усвоить его убѣжденіе въ благородствѣ воровского ремесла. Не отказалась бы она, конечно, и отъ общественныхъ почестей. Кто же отъ этого откажется? Но предъ ней вставалъ во всей своей неразрѣшимости вопросъ:
— Почему вору, какъ таковому, полагается уваженіе?
Искони воровъ презирали, ими гнушались, ихъ били, сажали въ тюрьмы, — а тутъ вдругъ начнутъ уважать и относиться съ почтеніемъ!?
— Купцы, тѣ другое дѣло! тѣхъ всегда уважали, — а мы? А насъ?..
Самъ Профессоръ тоже не давалъ на эти вопросы болѣе или менѣе удовлетворительныхъ отвѣтовъ. Получивъ воспитаніе на улицѣ, онъ не могъ даже сослаться на тѣ историческія эпохи, когда грабежи считались рыцарской доблестью, а торговый промыселъ находился въ презрѣніи.
Его разсужденія на этотъ счетъ были и туманны и сбивчивы; онъ и самъ только смутно чувствовалъ что то, а облечь это смутное нѣчто въ конкретныя формы не могъ.
И какъ всегда бываетъ съ людьми въ такомъ положеніи, начиналъ сердиться, что для Яшки профессора значило ругаться «на чемъ свѣтъ стоитъ».
