не раз рассказывал.
Но теперь, полагаю, она моя.
Все это, слово в слово, было отослано мною в «Инвернесс курьер». Они так ничего и не напечатали. Видимо, посчитали, что это «неуместно» для некролога. Теперь я помещаю эту историю в самом начале, потому что хочу, чтобы вы прочитали ее в первую очередь. Прежде чем я расскажу вам, что с ним сделали. Прежде чем я расскажу вам о том, что у меня получилось с ними сделать. Я хочу, чтобы вы поняли, что я знаю, к какому виду из трех я теперь принадлежу. А еще я хочу, чтобы вы задумались над очень простым вопросом.
А кто вы?
Пятница
1
Холлис
Внезапно начавшийся дождь заливал лобовое стекло, заглушая Bon Jovi. Холлис Драммонд пытался найти в незнакомой машине рычаг, чтобы включить дворники, и вилял вправо-влево на однополосной дороге. Не желая прекращать жить молитвами[1], он прибавил громкость и запел припев, когда наконец нажал на рычаг. Но в отличие от Томми и Джины[2] он не знал, был ли на полпути к цели, потому что его телефон теперь стал не более чем куском черного пластика. Взять напрокат машину без GPS для пятичасовой поездки по острову Скай, а затем, перебравшись за полчаса на пароме до почти необитаемого острова, еще минут тридцать добираться до пункта назначения, полагаясь только на телефон, было, пожалуй, не самой умной идеей, подумал он, дергая за провод.
Зарядное устройство было подключено к телефону, другой конец подключен к машине, но тот не заряжался. Видимо, с тех самых пор, как Холлис взял машину в Инвернессе. Отсоединение и повторное подсоединение ничего не дало. Он подумал, не позвонить ли Линде, чтобы узнать дорогу, но вспомнил, что именно разряженный телефон был причиной, по которой ему нужны указания. Подстраиваясь под ритм ударных, он швырнул бесполезную вещь на пассажирское сиденье. Дорога все равно вела только в одном направлении.
Холлис Драммонд продолжал ехать на север, и фары освещали скалистый ландшафт, похожий на лоскутное одеяло из коричневых и тускло-зеленых оттенков. Сезон пурпурных и желтых цветов вереска и шиповника уже прошел, но Холлису были по вкусу те цвета, что он видел. Они напоминали ему коричневые и серые улицы Манчестера, которые он исходил вдоль и поперек и которые в понедельник увидит уже под новым углом. В эти выходные констеблю Драммонду не придется гладить форму. Новая пара костюмов ждала его вместе с начищенными черными ботинками и красным галстуком с тонким логотипом «Манчестер Юнайтед» — подарком Линды. Возможно, ему просто повезло с делом Маркуса, но он наконец-то добился своего. Парни, конечно, потешались. Холлису Драммонду уже сильно за сорок, дело идет, что там говорить, к пятидесяти. Результаты десятков его экзаменов занимали целый ящик в картотеке — и вот он стал детективом. Холлис делал вид, что ему это не так уж и важно, шутил, что некоторым людям нужно состариться, как прекрасному вину (или вонючему сыру, брякнул кто-то). Они пытались смутить его, насмехаясь, что его новый напарник, Хан, на десять лет моложе и уже сержант. Если Холлису повезет, болтали они, его повысят до старшего сержанта как раз к тому времени, когда он пойдет на пенсию. Холлис парировал, что Хан добился успеха, потому что он азиат.
Линда сказала бы:
— Папа, это звучит так по-расистски!
Поэтому ей он этого не сказал, хотя сам Хан всегда говорил то же самое. В отличие от Хана, Холлис никогда не умел смеяться над собой. Но он не возражал против шуток про «старика», чтобы скрыть, как он взволнован. И нервничает.
И вот он в своем последнем отпуске перед переходом в отдел уголовного розыска. В сумке у него бутылка «Далмора» и несколько дешевых романов в мягких обложках. У него будет целый уик-энд, чтобы поваляться, в то время как предвкушение понедельника нарастает, как последние несколько дней перед Рождеством. И он все еще не уверен, что заслужил это. Повышение, поездку, все это. В глубине души Холлис считал, что должен был остаться дома. Увидеться с доктором Беваном в последний раз перед началом новой работы в понедельник. Но Линда так гордилась им и так радовалась, что ей удалось устроить этот сюрприз. Он не мог разочаровать ее, хотя инстинкт подсказывал ему с самого Инвернесса, что лучше было бы повернуть назад.
Он увеличил громкость стереосистемы еще на один уровень.
Уже почти стемнело, но Холлис все гадал, увидит ли до конца выходных одну из тех ярко-рыжих коров, которых так любила Линда.
— Их называют «хайлендские коровы», — сказала она.
Высматривая корову, Холлис едва не въехал в серебристый внедорожник, перегородивший дорогу. Он резко свернул влево и затормозил.
— Черт.
Джон Бон Джови завопил про стальных коней и шесть струн, и Холлис медленно выдохнул, а затем выключил магнитолу. Внезапно наступившая тишина показалась оглушительной. Он поднял взгляд и посмотрел в зеркало заднего вида. Его машина и внедорожник не столкнулись только потому, что внедорожник не двигался. Холлис заметил, что автомобиль поднят на домкрате, но со своего места не видел, чтобы кто-то менял шину. Вытащил из кармана фонарик-брелок и, выскочив из машины, огляделся по сторонам в поисках водителя. Чтобы защититься от дождя, он поднял воротник. В воздухе стоял запах сырой грязи и навоза, струи дождя били в лицо, а в подошвах ботинок тут же застрял мокрый гравий. Хотя Холлис находился за сотни миль от подведомственной ему территории, он не мог игнорировать ту часть своей личности, которая призывала помочь попавшим в беду, и неважно, отпуск у него или нет. В конце концов, разве не в таких же обстоятельствах он нашел Кэтрин Маркус? Темная ночь, густой туман, и ни одного прохожего.
В машине никого не оказалось, никто не был связан, ничего подозрительного. Двери не были заперты, и водитель оставил ключи на сиденье. Личные вещи отсутствовали, а регистрационный номер свидетельствовал о том, что это арендованная машина, как и его, Холлиса. Ничто не указывало на личность приехавшего на ней сюда и бросившего ее посреди дороги. Машина Холлиса была единственной на пароме. По пути он никого не проезжал, не видел никаких пешеходов. Проверил по привычке, нет ли следов крови или борьбы, но ничего не обнаружил. Монтировка отсутствовала, но в канаве никакого тела не было, насколько Холлис мог видеть. Правда, видеть он мог недалеко.
Он поднес руки ко рту
