Книга Одесская сага. Нэцах - Юлия Артюхович (Верба)

Аня Беззуб зашла во двор на Мельницкой. Последний раз она была здесь почти три года назад, в сорок первом. Двор вдруг сжался, стал крошечным, как кукольный домик.

Анька шла и не видела ни одного знакомого лица, не слышала привычных воплей маминых подруг.

— Хоть бы выжили, хоть бы выжили… Пожалуйста, хоть кто-нибудь… — шептала она, поднимаясь по качающейся уцелевшей чугунной лестнице. Лестница расшаталась, металл кое-где прогнил. Анька уцепилась за перила. Лестница, по которой она полжизни гоняла тысячи раз в день, вдруг стала висячим мостом между сегодня и вчера. Она шла в свое прошлое, замирая на каждой ступеньке. Чтобы лестница перестала дрожать и раскачиваться вместе с ее сердцем. Анька сглотнула.

Та же занавеска на дверях. Она стукнула в косяк.

— Да! Кто?! Да кого там принесло?! — раздался знакомый стальной голос Женьки.

Анька осела на стоящий у двери сундук. За эти простые двадцать три ступеньки она ослабела, как будто силы вытекали с каждым шагом.

— Шоб ты всрался — и воды и не было! — Занавеска распахнулась. На пороге с руками в тесте по локоть стояла ее сестра. Женька повернула голову.

— Анька?! Анечка!

Женька бросилась обнимать ее, смешно отставляя в стороны ладони.

— Анька вернулась!

На ее вопли выскочила Нюся Голомбиевская и, сжав обеих вместе с тестом в объятиях, в голос зарыдала:

— Девочка наша вернулась! Слава Богу!

Женька, хватая ртом воздух, вырвалась из Нюсиного декольте:

— Нюся! Я ж задохнусь! И тебя всю вымазала!

— Молчи, малахольная! Имею право! Я вам всем жопы мыла и на руках качала! Тем более на спине вымазала — мне не видно, — всхлипнула Нюся и принялась трясти Аньку:

— Деточка, ты где ж была? Ни слуху ни духу!

Аня нахмурилась:

— В Крыму я была.

И почти беззвучно добавила:

— В подполье. Жень, что с Ваней?

— Живой-здоровый! В Хабаровске с Ксеней до сих пор. Пошли в дом.

После прочтения письма и телеграммы из Хабаровска, после нагретой выварки и купания в горячей воде, после праздничного обеда сестры, как 30 лет назад, вытирали намытую в тазу посуду до скрипа. Женька с полотенцем через плечо и беломориной во рту оглянулась на Аню, переставшую метать тарелки. Та, опустив ладони меж колен, сидела скрючившись и уставившись в одну точку.

— Ань? — окликнула ее Женька. Та молчала и продолжала легонько раскачиваться. С пальцев капала вода на пол и на тапочки.

Женька повела бровью и молча вышла в комнату. Вернулась с бутылкой абрикотина и двумя стаканами. Плеснула на дно янтарно-ароматной спиртовой настойки и подвинула стакан сестре:

— Ну давай… Что там у тебя стряслось?

Анька молчала, не мигая глядя в одну точку.

— Изнасиловали? Фашисты? Наши? Ну! — Женька поморщилась и отхлебнула из своего стакана. — Живая, целая, и на том спасибо. Ребенок жив, да чего ты?

Анька, не глядя на Женю, задумчиво произнесла:

— А говорят, снаряд в одну воронку дважды не падает… Они его выкинули…

— Кого выкинули?

— Выкинули как собаку, как хлам! — закричала она шепотом. — Прямо в теплушку! Как скот! И на рудники увезли! Больного! Без вещей, без еды… Ы-ы-ы-ы…

Анька по-детски скривила рот и наконец зарыдала.

Женька присела у ее ног:

— Кого выкинули-то? Ты можешь нормально сказать?! Ты что, еще кого-то родила?

Анька отрицательно замотала головой.

— Чекиста твоего, что ли? Он что, жив еще? Так его ж расстреляли вроде давным-давно?

— Не чекиста, Борьку, Боречку-уу…

— Какого Боречку?!

— Борю-ю Вайнштейна…

— В смысле — Боречку? Он что, живой?! Ну?!

Анька взяла у Жени из рук не стакан, а бутылку и, запрокинув голову, сделала несколько глотков, поперхнулась и опустила ее на пол.

— Уверена, теперь точно нет.

Не останавливаясь на таких мелких подробностях, как перевозка золота и бриллиантов, Анька, слабея и пьянея, рассказала, что это Боря ее спас после аварии, что потом они случайно встретились в Крыму и незаметно начался роман…

Женька поджала губу:

— Да уж… могла бы и рассказать, что Борька жив…

— Да тебе зачем? Ты замужем, счастлива.

— Моим врагам такого счастья, — буркнула Женя. — А дальше-то что? Это у него ты всю войну просидела?

Анька шмыгнула носом и кивнула.

— Я, я… не в подполье… я тифом заболела во время эвакуации, спаслась чудом… а потом Борины татары меня увидели и ему сказали… и он меня забрал… и-и-и… И я не была ни в каком подполье! Господи, какой позор! Я должна была родину защищать, а сидела как крыса позорная в доме. На улицу ночью выходила… Боря запретил. Он сказал, что меня тут каждая собака знает, и как коммунистку сразу расстреляют. Что он потом партизан найдет, а я… я… я испугалась… Он сказал: — Сдохнешь — Ваня сиротой останется. Мне его не отдадут. Ты должна сохранить себя ради нашего сына…

— Так Ванька от Вайнштейна? — Женя окаменела. — Вот это поворот…

Анька не услышала ее и продолжала рыдать:

— А я — сволочь, согласилась, но я даже не знала, жив ли Ванечка… и сидела, спряталась, не сражалась. Боже, какой кошмар!

— Да какой кошмар, мишигинер! — Женя твердой рукой абсолютно точно разлила остатки самогона по стаканам. — Повезло тебе. Выжила. На курорте. С едой, водой, в тепле, да еще и с хахалем своим под боком. Позора не терпела, с врагом под одной крышей три года не жила, плевки в спину не получала, как румынская подстилка. Ты даже не представляешь, что здесь творилось. А у меня нож под рукой, и ствол Петькин. И одно движение — и нет их. А ты не можешь, потому что детей убьют. И живешь с этим ножом в сердце. И этим тварям в кабаке жратву подаешь, потому что детей кормить нечем. И ненавидишь всех. И себя, и мужа, и детей, из-за которых ты связана по рукам и ногам… Партизаны? Видела я их. В том же кабаке, который твоя сестра держит, а тебе гроши платит. Одна радость — объедков с тарелок немецких набрать и домой отнести. У нас малый Ижикевич больше герой, чем они. А еще тебя, блондинка, на расстрел не уводили из-за того, что мама еврейкой была, потому что у тебя три комнаты и тряпки довоенные. А потом, после освобождения, ты на допросах не стучала зубами от ужаса, объясняя смершевцам как посмела жена чекиста жить в одной квартире с оккупантами! Не гневи Бога, страдалица!..