И начались наши хождения по тюрьмам. В тюрьму, чтобы отдать передачу отцу, нужно было выстоять громадную очередь. Сначала передачи брали, а потом перестали, появилась информация о том, что его куда-то отправили.
Вышел из тюрьмы Ермаков и сказал матери: «Алешка зря поддался». Ермаков стоял на своем: ему сломали ребра, выбили зубы, но он вышел живой. Он ничего не подписал. Разговор шел о том, что уничтожат детей, семью уничтожат. И Алексей Николаевич, мой отец, видимо, думал о семье. Вот поэтому он подписал. И ровно через год его расстреляли, но мы об этом узнали только через много лет.
Маму тогда часто вызывали к следователю. Мы ходили вместе с ней. Они добивались, чтобы мать оформила развод, но она любила отца и отказалась. Жизнь свою она не устроила.
И вот уже в октябре нам стали присылать документы с предложением освободить квартиру. А квартира у нас была в центре Уфы. Помню я веселые праздники, которые проходили там. Отец неплохо пел, мать вообще прекрасно пела. Она должна была учиться в консерватории, но дед ей не разрешил, говорил, что там нехорошие женщины-артистки. И у мамы было только среднее образование, она была домохозяйкой. Но перед арестом отца она работала в Наркомпросе инспектором, после ареста ее оттуда «попросили». И мама стала работать в универмаге кассиром. Но вскоре и ее ночью арестовали. Опять был обыск, опять трясли вещи и так далее. Ее рано утром увели под конвоем.
И уже в начале дня нас выкинули на улицу. Это было 30 октября.
Я стоял с узлами, а бабушка с сестрой пошли искать угол.
Ко мне подходили люди, называли «троцкистом»[2] и забирали из наших вещей все то, что им больше понравилось.
Потом мы нашли какое-то жилье, на одной кровати втроем стали жить. В школе нас с сестрой сторонились, называли троцкистами, за одной партой сидеть никто не хотел. А сразу после ареста матери исключили из кружков. А я только поступил в авиакружок, моя сестра занималась балетом.
Что случилось с бабушкой, я не помню. Может, бабушку тоже посадили? Но мы остались с сестрой одни, и нас отвезли в закрытый детский приемник по оперативному приказу 00486[3]. «Два ноля» — это говорит о том, что приказ был совершенно секретный и касался детей и жен «врагов народа». Не хотело наше правительство афишировать, что детей подвергают репрессиям. Нас забрали в Даниловский приемник. Сейчас в этом здании патриарх располагается. Тогда там на вышках стояли часовые, никаких связей с внешним миром. Намордники на окнах, ты ничего не видишь, только какой-то слабый свет сверху. Кровати трехэтажные с соломой. В детский дом особого режима нас уже везли сопровождающие — две сотрудницы НКВД за тысячу километров. Плыли на одном пароходе, пересадили на другой, на буксире. 100 км ехали в кузове машины. Везли нас в Кировскую область, город Советск, бывшую слободу Кукарка. Между прочим, там родился Молотов[4]. Очень красивое место, река, бор. Часовых не было, но территория хорошо огорожена высоким плотным забором и два дома — один девичий, другой мальчишечий. Однажды, когда мы сидели после обеда, уроки готовили, вдруг пришел мой товарищ-одногодка Слава Грика весь в крови, плачет. Я побежал за воспитательницей. Бегу, а мне с сеновала говорят: «Подойди! Лезь!» А я не могу залезть. Подсадили, я залез. И сразу удар. И начали лупить меня. Долго били. Раздели, а мою новую одежду, видимо, пропили эти великовозрастные уголовники. Очнулся я ночью, слез с сеновала. Воспитательница меня поджидала. Она уже знала обо всем и увела к себе домой. Я полмесяца у нее отлеживался, потом пришел в себя. И потому что я молчал о случившемся, не стал сексотом, особо меня после не били. Затрещины каждый день давали, да.
Развлекаться они любили. Допустим, я дружу с вами, а они говорят: «Ко́сайтесь!» — на их языке значит деритесь. А мы с вами друзья. Драться нужно до крови. А они сидят и смотрят, ну, как на гладиаторов, им интересно. Что еще делали? «Отбивали часы». Брали шкета маленького, ставили на четвереньки, за руки и ноги раскачивали и как тараном били, а в стене были гвозди. Вот я так и не знаю, жив этот Слава Грика или нет после такого «тарана»? Был у меня такой товарищ. Заставляли нас собирать окурки, бутылки, кости, тряпки, металл. Если удалось, допустим, латунь содрать откуда-то, на кладбище найти какие-то украшения, сдавали старьевщикам, те платили деньги. Деньги отдавали старшему, тот покупал водку. Всем полагалось по глоточку. Потом пинок — ты счастливый убегал. Этих великовозрастных уголовников специально содержали в детских домах. Они ежедневно должны были избивать «детей врагов народа». Накануне войны жизнь стала более или менее терпима. А так каждый день били.
Старшую сестру мою звали Зоя. Она очень активная и ответственная, отличница круглая — была для меня примером всегда. А еще по возможности нянькой. Сестра так выполняла просьбу матери. Когда маму арестовали и уводили под конвоем, она сказала: «Береги брата!» Вот мы были, допустим, в летнем детдомовском лагере, типа пионерском, «Борок» назывался. Я хочу, например, искупаться. А уже конец августа, вода в речке холодная. И только я ногу над водой заношу, как с высокого берега Зоя кричит: «Иго-о-орь, не ходи на речку, а то как залимоню!» А потом, в какое-то время, когда уже сестра не видит меня, точно так же — только-только я подхожу к речке, и мне уже другая какая-нибудь девочка кричит: «Иго-о-орь, не ходи на речку, а то как залимоню!»
Сестра для меня была маяком и защитником, наверное.
Жили мы в нашем доме на втором этаже. Спали на одной кровати по трое: один — в одну сторону, а два — в другую. Матрацы были соломой набиты. Утром подъем и завтрак на первом этаже. В основном была пшенная каша, довольно крутая. В этой каше сделано ложкой углубление, в котором льняное масло или конопляное и сахар. Ешь это и идешь в школу. В школу мы ходили с торбами (такими полотняными сумками) с учебниками. После занятий возвращались в детский дом и обедали. А потом шли в мастерские работать. Поздно вечером делали уроки — и спать.
