— Толик, ты завтракал?
— Да.
— А я нет, поэтому пошли в ближайший ресторан, составишь мне компанию. А ты, Женечка…, - да что ж такое, мне почти сорок, а я трясусь при виде этой пузатой ведьмы. Дожил, блин.
— Что я?
— А ничего. Отдыхай, ну и на звонки отвечай. Я быстро.
Быстро не получилось, затянулся не только завтрак, но и возвращение в рабочие края. Как в двадцать первом веке в крупнейшем здании отключилось электричество, для меня осталось загадкой. Но факт на лицо. К нашему приходу, кипиш, творящийся в холле, было сложно не заметить. Пройдя мимо Жени, я в очередной раз мысленно перекрестился, взгляд у этой ведьмы сейчас очень даже говорящий. Кофе сегодня точно просить не буду, ибо определенно плюнет.
— Какой-то взгляд у нее сегодня опасный, вам не показалось, Павел Александрович?
— Показалось. Когда будешь выходить из кабинета, намекни ей, что может идти домой. Поработаешь за нее.
— Я?
— Нет, блин, я. Не спорь с начальством-уволю. Ты у нас не пузатый, так что быстро на улице окажешься.
— Понял. А вам не кажется, что здесь чем-то пахнет? — шевелит носом Толик, смотря в мою сторону.
— Ты на что-то намекаешь?
— Нет. Просто пахнет чем-то… кислым.
Я бы, конечно, послал Толю в далекие края, но в кабинете и вправду пахнет чем-то кислым.
— Все, не говори глупостей, — достаю из кейса бумаги и подаю Толе. — Сейчас едешь на объект и сверяешь все документы. Понял?
— Да. Может стоит проветрить?
— Не надо, езжай.
Обхожу стол, сажусь в кресло и тут мы оба застываем, потому что только что отчетливо был слышен детский плач. Хотя почему был? Он и есть.
— Это что за хрень?! — встаю с кресла и подхожу к Толе.
— Похоже на детский плач. Наверное, Женя принесла своего младшего.
— Ты тупой что ли? Плач идет не из приемной, а из моей уборной.
— Да, мне тоже так показалось.
— Иди проверь.
— Почему я? Это же ваш туалет.
— А почему я? Это наверняка какая-то ловушка. Вот твари, не даром электричество выключали.
— Вы думаете там бомба?
— Не знаю, иди и проверь.
— Но я не хочу умирать, — так пискляво пропел Толя, что я впервые задумался о его ориентации.
— Я тоже. У меня завещание не написано и собака останется без присмотра.
— Может кинем жребий?
— Ну все, Решетников, ты уволен.
Отталкиваю скукоженного Толю и подхожу к туалету. Рывком открываю дверь, а у самого руки трясутся от страха. И ведь ничего не взорвалось, из винтовки тоже не кокнули, вроде выдохнул, но плач, увы, не прекратился. На полке возле раковины стоит детская переноска, а в ней барахтается плачущий источник. И не котенок, а ребенок.
— Что там?
— Плачущая кукла с твоей фотографией, исколотая иголками.
— Серьезно?!
— Ну ты и придурок, Толя. Тут ребенок.
Прохожу вперед и осматриваю орущий сверток. А надрывается-то как! Жесть! Уши закладывает.
— Теперь понятно откуда пахло кислым, — слышу позади себя голос Толика. — Это ребенок срыгнул.
— Да неужели, а я думал ты от страха обделался. Не пойму, что это за хрень и почему оно стоит здесь.
— Я думаю это не оно, а девочка, судя по розовым носочкам. Смотрите, успокоилась, — радостно верещит Толя. — Тут записка.
— Не трогай! — бью по рукам, тянущегося к записке Решетникова, и оторвав кусок бумажного полотенца, аккуратно достаю записку. Снимем еще пальчики и узнаем чьих рук дело.
Разворачиваю листок и, вчитываясь в строчки понимаю, что… ни хрена не понимаю.
— Что там? — ничего не отвечаю, обдумывая написанное. Но в голову не приходит ни одной здравой мысли. — Можно я все-таки прочитаю, — забирает записку Толик и читает вслух:
«Павел, эта девочка-ваша родная дочь. Ее зовут Маша. Не спешите отдавать ее кому попало. С вашими возможностями вы проведете не один тест ДНК и убедитесь в том, что малышка ваш родной ребенок. Обстоятельства сложились так, что ее родная мать больше не может быть с ней. Надеюсь на ваше благоразумие.
P.s. Машенька любит слушать «Золушку» и хорошо засыпает под танец Адриано Челентано на винограде из «Укрощение строптивого». Всего вам доброго».
Глава 2
— Во дела… Смотрите, а она чем-то на вас похожа. Точно, глаза голубые!
— Нет, Толя, ты не уволен. Ты будешь при мне, пока я не отброшу кони. В конце концов, мой организм требует кого-то обзывать без последствий.
— Ну что опять?
— Ты идиот, вот что! У всех младенцев голубые глаза. Ну по крайней мере, светлые.
— С чего вы взяли, у вас есть дети?
— Господь миловал. Я сужу по котятам, те тоже рождаются с голубыми глазами. Все дело в недостаточном количестве мелатонина, а не в том, что у этой срыгнувшей особи мои гены.
— Вы думаете?
— Уверен. Я тебя сейчас прибью! Ты зачем мне своих пальцев наставил на записке? Дай сюда! — выхватываю из его рук с помощью салфетки листок и кладу на полку. — Так, — потираю виски, пытаясь прийти в себя. — Давай мыслить здраво. Сколько ей примерно?
— Я откуда знаю.
— А как ты думаешь?
— Ну, наверное, можно посмотреть по зубам.
— Точно, как у лошадей. И чем они гнилее, тем она старше. Решетников, очнись! У нее зубов нет, она же маленькая.
— А вот это не факт, может уже и есть. У меня, кажется, есть идея, я мигом.
Секунда, и Толя сверкнул ботинками, оставив меня наедине с ребенком. Смотреть на нее мне совсем не хочется, но я делаю совершенно противоположную вещь. Подхожу к дрыгающему конечностями ребенку и начинаю всматриваться в детское лицо. Как только я брезгливо осматриваю ее с ног до головы, ребенок как будто что-то чувствует и начинает в ответ пялиться на меня своими голубыми глазищами. Сложно оценивать внешность ребенка, когда я впервые вижу младенца в живую. Но, кажется, эта очень даже ничего, по сравнению со сморщенными краснокожими новорожденными, показанными в кино. Вновь осматриваю ребенка и понимаю, что он не может быть моим. Ну никак. Причем совсем. У меня всегда все под контролем.
— Я вернулся. Все готово, — поворачиваюсь на голос Толика и застываю, глядя на весы в его руках. — Я в комнате отдыха их взял. Женя постоянно взвешивается, правда ей это все равно не помогает.
— И все-таки ты идиот. На кой лад тебе весы?!
— Во-первых, весы нужны для того, чтобы взвесить ребенка. Зная ее вес, получим примерный возраст. А, во-вторых, прекратите обзываться, мне это не нравится. Обидно, знаете ли. Можно как-то по-другому меня называть?
