Константин Дмитриевич Миртов – вся наша последующая дружба в течение более 50 лет была определена «общей бедой 37-го». Вечная ему память! Василий Яковлев Рыбин – старый партиец, интеллигент. Убеждённый стойкий коммунист. Позже его выпустили, и я заходил к нему в лабораторию на улице Ракова (теперь Итальянская). Он был нашим с Костей наставником, предупреждая:
– Как, ребята, ни будут мордовать, ничего не подписывайте!
Я не подписал.
Михаил Петрович Бронштейн – тщедушный молодой человек, высокообразованный и талантливый физик. Оказывается, он был мужем Лидии Корнеевны Чуковской, писательницы, дочери Корнея Ивановича. Он читал нам лекции о строении вещества. Две его книги, 1935 и 1980 годов издания, с его биографией, есть у меня в библиотеке. Был он пессимистом. Считал, что дело сидящих – пропащее. Потом, спустя десятилетия, всё прояснится, люди ужаснутся, но этих сидящих уже не будет. Как прав он оказался! Тяжёлое прозрение наступило через 35–40 лет!
Беляков – бывший царский матрос, старый партиец, начальник Главморпрома. С интеллигенцией он в камере не общался, только с такими же партийцами.
Яхонтов, инженер, – чистенький, аккуратный, мудрый, с большим житейским опытом. Многое знал и советовал по личной гигиене. Настроение у него всегда было хорошее, ровное.
Женя Шениовский – поляк, немного старше меня, оптимист. Придумал стишки:
– Мы попали в ДПЗ, ах, здрасте! Нанимайте ЧКЗ, нанимайте ЧКЗ, ах, здрасте!
Острил, балагурил.
Костя Миртов потом утверждал, что его расстреляли. Сам Костя быстро подписал абсурдное обвинение во вредительстве при проектировании самолётов. Сидел, ждал суда. Позже рассказывал, что состоялась Военная коллегия, на которой все обвиняемые единодушно отказались от навязанных им обвинений. В итоге к 1939 году их выпустили. Костя, став полковником, благополучно профессорствовал сначала в Москве, в Академии Жуковского, а потом до конца дней в Риге.
Бове – старик-интеллигент, глубоко больной. Вероятно, он скоро умер. Панцошник – инженер, еврей, арестованный в ту же ночь, что и я. Поэтому мы сблизились как товарищи по несчастью. Дикий Алексей Денисович, народный артист, староста камеры, как долго сидевший Он задавался, с простыми не общался. Малосимпатичная личность. На меня он стал обращать внимание, когда начало выясняться, что меня, возможно, выпустят. Просил позвонить кому-то. Утверждал, что его посадили по доносу народного артиста Бабочкина. Страшно клял его. Но позже, к счастью, Дикий вышел и сыграл ещё много славных ролей, в том числе Кутузова.
Самарский (или Самаринский) – тенор, немолодой. Сидел много в разных тюрьмах. Много рассказывал, в частности, о том, что уголовники хорошо к ним относятся и щадят людей творческих профессий: певцов, рассказчиков, музыкантов и др. Нам он много пел арий из опер. Восхитительно. Его концерт всегда был праздником.
Павловский Роман Степанович. При мне он «стоял на конвейере». Утром его полуживого после очередного допроса втягивали в камеру и укладывали спать, спрятав за спинами. Через полчаса новый дежурный, не зная ничего, вызывал:
– Павловский!
Кто-то должен был рапортовать:
– Роман Степанович.
Дежурный провозглашал:
– На допрос!
Имитировалась возня с одеванием, а Павловский пока спал. Потеряв терпение, дежурный требовал снова. Наконец Павловский встал и плёлся из камеры. При мне так продолжалось 20 дней без перерыва! Вряд ли Павловский остался в живых. В камере, кроме бесконечных разговоров, были ещё многочисленные развлечения: концерты, которые давал Самарский, лекции, вернее научные семинары, шахматные турниры. Шахматные фигуры изготовлялись из хлебного мякиша. Было и различное рукоделие. В частности, я смастерил из картона и склеил шёлком футляр для своих очков. Шёлк был вырезан из подкладки – наколенников для моих брюк. Футляр этот сейчас хранится у меня на память. Много суеты, хлопот и ругани вызывало мытьё пола. Руководили этим умельцы, которые перегоняли всех со стороны на сторону, и швабрами, и тряпками растирали пол. Развлечением была также раздача заказов-покупок (в основном булки и муки). Их могли делать арестанты, имевшие денежный счёт. У меня такой счёт был, и в Новый год мы с Костей и Рыбиным пили чай с булкой, густо посыпанной репчатым луком. До сих пор помню прелесть этого угощения.
А позже, той же ночью, меня вызвали с вещами и отпустили домой (вероятно, одного на 10 000 человек!). В 1995 году, взяв в библиотеке журнал «Нева» (№ 6-95), я случайно нашёл статью некоего Марка Ботвинника «Пятьдесят лет спустя». Оказывается, он сидел там же, в КПЗ на Шпалерной, в январе 1938 года, т. е. на один месяц позже меня. Он – в камере № 25 (на 100 человек), а я в № 27. Его описание быта камеры совпадает с тем, что было со мной.
Теперь о допросах. Многих в камере вообще не вызывали. У меня их было 5 или 6. Через 3 дня после ареста первое знакомство, очень беглое. Канва примерно такая:
– Вы сомневаетесь, что вас справедливо арестовали. Органы не ошибаются!
Сразу тупое, примитивное обвинение в шпионаже:
– Подписывайтесь, что были шпионом! Каким – не важно, японским, немецким, английским, хоть каким.
Поражался наплевательству следователей к содержательной части допроса. Вопросов, подробностей – никаких. Просто выбивается подпись. Несколько ударов по лицу. Скучно… Стоянка у стены в кабинете по 5–6 часов. А потом в камеру. Однажды было предпринято искушение едой. Вызванная буфетчица принесла чай, бутерброды, булочки.
– Ешьте, успокойтесь и подписывайте. Зачем мучиться?
Я валял дурака, не понимая, чего от меня хотят. И тут появилось упоминание о моей «вредительской» деятельности на заводе по внедрению сварки. По-видимому, это был донос Н.К. Нисневича, работавшего со мной на Петрозаводе. Тут уж я попал на свой конёк! Взял бумагу и давай чертить и объяснять следователю преимущества сварных соединений перед клёпаными. Он скучал, требовал назвать членов группы. Потом ему всё надоело, и он прекратил этот цирк. На допросе фигурировала характеристика на меня, полученная от завода. Следователь сказал, что она «убийственная», но мне её не показал. Много лет спустя я узнал, что в то страшное время главный инженер завода Я.В. Вердников не побоялся остаться справедливым человеком. Характеристику на меня он направил самую положительную. Вечная ему память и благодарность!
В день первых в стране выборов (вероятно, в середине декабря 1937 года), утром я стоял снова на допросе. Настроение у следователей приподнятое: всенародный праздник! В комнате появился их начальник – какой-то маленький еврей в форме со шпалой на петлицах. Он звонит при мне утром домой, поздравляет жену с праздником, говорит, что скоро освободится и придёт голосовать. Тут неожиданно встал вопрос и обо мне. Вероятно, он и придумал:
– Отпустите вы его к чёрту! – Посмотрел что-то в бумагах, что-то сказал следователям, и те переменились. Настаивать на шпионаже перестали. Перемену я сразу почувствовал. Следователь мирно пообещал мне поторопиться с оформлением, чтобы успеть к Новому году. Обещание выполнил.
