В остальном внешность его была ничем не примечательна. Я убедилась, что слухи правдивы: Бонапарт не блещет мужской привлекательностью и довольно тщедушен. По крайней мере, чего-то особенного, что притягивает женский взгляд, в нём не было. Шарм ему придавала слава полководца; без этого редко какая женщина, встретив его в толпе, обратила бы на него внимание.
–– Да здравствует генерал Бонапарт!
Эти крики, сливавшиеся в общий нестройный гул, действовали мне на нервы.
–– Глупцы, – пробормотала я с презрением. – Они не видят, что в его пресловутом мире кроется зародыш войны…
Кучер соскочил с козел и подбежал к окошку.
–– Мадам! Прикажете ехать вслед за гвардией?
Я возмутилась.
–– Ещё чего! Мы не собираемся сопровождать Бонапарта. Мы едем домой.
–– Но, тётя! – пробормотал Ренцо.
–– Это не подлежит обсуждению, – отрезала я. – Бонапарт не дождётся, чтобы карета с гербом дю Шатлэ следовала в его эскорте.
С горем пополам мы освободились из объятий толпы, и кучер направил лошадей к Елисейским полям, чтобы выехать к саду Тюильри.
Случившееся ещё раз дало мне понять, что нынешний Париж – это не мой Париж. Я совершено перестала понимать его жителей. Одному Богу известно, смогу ли я привыкнуть ко всему новому и прожить здесь до самого лета – именно такой срок мне, видимо, понадобится, чтобы уладить то, ради чего я приехала.
Мы ехали жить в отель дю Шатлэ, что на Королевской площади. Честно говоря, само это название вызывало у меня ужас. Семь лет назад именно здесь я потеряла Луи Франсуа. Теперь мне предстояло пересилить это и здесь жить. Пожалуй, только Маргарита могла бы догадаться о моих чувствах.
Уже смеркалось, когда мы подъезжали к месту, и небо – днём такое серое, свинцовое – приобрело сиреневый оттенок. Карета проехала мимо сквера, окружённого решеткой, её колёса прогрохотали под колоннами, поддерживающими арки и своды домов; так много лет назад проезжали принц Конде, Нинон де Ланкло, мадам де Лонгвилль – бывшие мои соседи…
Я приказала остановиться и вышла из кареты. Я уже видела наш дом – большой, окружённый вековыми липами, расположенный между отелями де Шолн и де Роган. Когда-то в юности, проезжая мимо, я и подумать не могла, что этот дом станет моим домом, а Александр дю Шатлэ – моим мужем.
Накрапывал дождь. Под арками зажигались фонари и вспыхивали, озарённые низким красным солнцем, трубы.
–– Здесь хорошо, – пробормотала Аврора, подходя ближе.
–– Да, – потвердила я. – Здесь хорошо.
Я пешком, перепрыгивая через лужи, подошла к дому и сильно постучала. Дверь мне открыла служанка.
–– Я слушаю вас, – сказала она сурово.
–– Я – мадам дю Шатлэ.
–– Вы приехали повидать господина Риджи?
–– Я приехала сюда жить.
Она, видимо, даже не слышала обо мне. Но я не печалилась. Сейчас я увижу брата, на которого был оставлен дом, и всё образуется.
И хотя я впервые переступила порог этого дворца и всё здесь было для меня чужим и необычным, я сказала, оборачиваясь и обращаясь к Авроре:
–– Девочка моя, мы приехали домой.
2
Первую ночь под крышей этого дома я провела без сна. Тысячи мыслей осаждали меня, бились в мозгу. Я лихорадочно садилась на постель, охваченная одной-единственной заботой: как вернуть Александра.
Я не видела его три месяца, с тех пор как переворот 18 фрюктидора заставил его вновь уехать в Англию. Это случилось внезапно и застало меня врасплох. Ещё вчера я была счастлива и уже сегодня осталась одна – именно так всё и произошло.
Мы строили столько планов, мы о многом мечтали. Умеренное большинство, пришедшее к власти в результате выборов в мае 1797 года, было в оппозиции к Директории и пыталось полностью прекратить репрессии против роялистов. Это давало нам надежду на то, что потепление будет продолжаться, что во Франции наступит мир, что мы сможем спокойно жить в Белых Липах, не опасаясь притеснений и нового террора. Но ход событий не оправдал наших надежд.
Избрание Пишегрю председателем Совета пятисот и Барбе-Марбуа – председателем Совета старейшин было открытым вызовом Директории: тот и другой были её врагами. Враждебное директорам большинство сразу нащупало наиболее уязвимое место: оно потребовало, чтобы Директория отчиталась о расходах. Куда ушло золото, поступившее из Италии? Почему казна всегда пуста? То были вопросы, на которые Директория даже при всей дьявольской изобретательности Барраса не могла дать ответа. Но это было только начало. Советы не скрывали своего намерения вышвырнуть Барраса и его друзей из правительства. Что будет потом? Республика или какая-то переходная форма к монархии? Мнения расходились. Всех объединяло одно: надо гнать «триумвиров», вцепившиеся в директорские кресла.
Для Барраса, главного среди директоров, в сущности, важно было только это. Директорский пост – это была власть, великолепные апартаменты в Люксембургском дворце, приёмы, оргии и деньги без счёта. Мог ли с этим легко расстаться человек, прошедший через все круги ада, скользивший по лезвию ножа, коварный и дерзкий? Медлить было нельзя. И Баррас нашёл способ переиграть своих врагов: он обратился к Бонапарту. Он просил его защитить Республику от роялистов, проникших в Советы.
Сам генерал вряд ли был пламенным республиканцем, по крайней мере, диктаторские замашки в его деятельности уже давно наблюдались. Пожалуй, он в стране ввел бы единоначалие, подобное армейскому, и без особых колебаний задушил бы Республику, но он вовсе не намерен был допустить эту операцию преждевременно, а самое главное, вовсе не желал, чтобы это пошло на пользу кому-нибудь другому, кроме него самого. Поразмыслив над всем этим, Бонапарт выступил в роли спасителя Республики: он послал в Париж своего генерала Ожеро с приказом помочь Баррасу.
Ожеро, едва прибыв в Париж, заявил: “Я приехал, чтобы убить роялистов”. Баррас не медлил. 4 сентября десять тысяч солдат окружили Тюильри, где заседали Советы. Начались аресты. Директоры Карно и Бартелеми, противостоявшие Баррасу, должны были быть арестованы. Карно удалось бежать, Бартелеми схватили солдаты. Были аннулированы выборы, смещены высшие чиновники, судьи, закрыты газеты – было уничтожено всё, что представляло угрозу для власти “триумвиров”. Однако это была временная, пиррова победа казнокрадов, которая, в сущности, снова доказала, что режим исчерпал себя и может удерживаться, лишь опираясь на армию.
Священников опять обязали присягать в ненависти к королевской власти. Кто отказывался, того ссылали в Вест-Индию, на сухую гильотину, как принято было говорить. Даже частных лиц теперь принуждали пользоваться непонятным и странным республиканским календарём, к которому никто так и не смог привыкнуть. Было строго приказано всем гражданам праздновать декади, а в воскресенье работать.
