А что, на мой взгляд, очень удобно. Диван хоть и обшарпанный, но все же спать можно. Опять же, рабочее место здесь, никуда ходить не надо. В отличие от общаги, в которой я тоже пытался в свое время жить, своя уборная, я в ней даже душ соорудил, так что живу теперь как человек. Собственно, ради этого андеграундного рая я в Союз [2] и вступил. Теперь, правда, вынужден отрабатывать социальные блага, выставляясь на периодических показульках.
Выставки затея важная и очень для художника полезная, только я на таких мероприятиях себя чувствую отвратно. Когда в момент открытия, какая-нибудь тетушка в роговой оправе презентует меня немногочисленной группе зевак, я ощущаю себя насаженным на кол леденцом, с одной только целью; чтобы достопочтенная публика со смаком меня нализывала. Беда в том, что происходит это крайне редко, и я начинаю думать, что мой отец был прав. Лучше бы я пошел в автослесари, вместо того чтобы положить три долгих года на штурм Мухи, а потом еще шесть чтобы из нее выбраться.
В общем, это сладостно начинающееся утро, которое не мог смутить даже застоявшийся в мастерской перегарный смрад, испортила-таки трель дверного звонка.
Истерический звук не сулил ничего хорошего. Так трезвонил либо Женька с четвертого этажа, когда я его заливал, либо мать. Женьку я залить не мог, потому что вчера даже воду не включал. Пришел во втором часу ночи от Гали и, не раздеваясь, бухнулся спать. Даже вон портвейн не допил. Значит мать, уныло заключил я и тут же, как по мановению волшебной палочки, солнце выключили. Мир снова стал сер и убог.
Распахнув настежь окно и наскоро обрызгав шевелюру тройником [3], в надежде перебить винный запах, я поплелся открывать.
— Сколько можно спать, Ви! — проголосила мать с порога. — И почему от тебя так воняет растворителем?
— Наверное, потому что я художник, ма, — буркнул я, пропуская их с отцом внутрь.
— Лучше бы ты был автослесарем, — изрек свою мантру отец, — толку было бы больше.
— В двадцать лет ума не было и уже не будет, — напомнил я его любимую присказку.
— В тридцать лет семьи нет и не будет, — посетовала мать.
— В сорок лет денег нет и не будет, — предсказал отец.
— Ну, мне пока и не сорок.
— Вряд ли за семь лет, что-то существенно изменится, — убежденно сказал отец.
— Если вы пришли читать мне нотации, то выбрали не самое подходящее время. У меня много работы.
— Тоже мне работа, — хмыкнула мать, — уродами всякими подоконники заставлять. Если так охота кистями махать, вместо того чтобы делом заниматься, поучился бы у Жени. Вот человек! Даром что художник, а как состоятельно живет. Машину новую, говорит, купил.
— Чему мне у него учиться? — завелся я. — Как зефирные облачка в сиреневых закатах малевать или как нимфеток расписных пузатым дядям втюхивать?
— Да хоть бы и этому, — согласилась мать. — У него, что не картина — одно сплошное благолепие, не то что твоя мистическая мазня. Что это за синий псоглавец? — укоряла она меня, тыча в стоявшее на мольберте полотно. — А это — жирная русалка с котом или может девка, которую пыталась съесть рыба?
Мать вперла в меня воспаленные глаза, но встретив мой устало-равнодушный взгляд, взбеленилась еще пуще.
— Веня, чего ты молчишь? Твой сын разлагается в этой богеме, а тебе и сказать уже нечего!
— Да, Ви, мать права, эту сказочную белиберду ты никогда не продашь. Тебе завтра тридцать три года стукнет, а ты все как студент беспечный живешь. Ты думаешь, чем семью кормить будешь?
— Вы и без меня неплохо справляетесь, я слышал, тоже новую машину купили.
— Я не о нас толкую.
— А другой семьи у меня вроде нет. Или я чего-то не знаю?
— Прекрати паясничать! — завизжала мать. — Ты прекрасно понимаешь, к чему клонит отец. — Она брезгливо смахнула со складного стула мифическую грязь и, опустившись на него, заговорила мягче. — Сына, тебе завтра исполнится тридцать три года — возраст Христа. Это очень важный этап в жизни каждого мужчины. А ты все баловством занимаешься, Химер каких-то пытаешься догнать. Пора уже и за ум взяться, о будущем подумать, в конце-то концов.
— Так все, — не выдержал я. — На сегодня лимит высадки мозга исчерпан. Приходите на следующей неделе, по вторникам я абсолютно свободен.
— Ты даже не позовешь нас на свой День рождения?!
— Я не отмечаю. Не хочу напоминать себе лишний раз, что мозгов и семьи у меня уже не будет.
— Да, — крякнул отец, — осталось только финансы профукать.
— По твоим прогнозам все уже предрешено, — огрызнулся я, выталкивая их за дверь.
Мой отец — потомственный бухгалтер, и мать, проработавшая сорок два года статистом, при каждом посещении моей конуры (как они ее назвали), пытались затащить меня в безжалостный мир цифр, с которым я (на их горе) с детства был не в ладах. Их посещения никогда не длились дольше пятнадцати минут. Либо мать жаловалась на тяжелый запах даммарного лака и растворителей, либо, как сегодня, они выводили меня из себя, и я просто выставлял их за дверь.
Конечно, я нагло соврал моим предкам, День рождения я все-таки отмечать собирался, довольно скромно и немноголюдно, но все же. На мое счастье и вопреки утверждениям отца, на жирную русалку нашелся-таки покупатель, и сегодня после полудня за ней должны были прийти. Я рассчитывал выручить за томную рыбоподобную нимфу хотя бы пару хабаровсков. Финансовые вливания были сейчас необходимы мне как воздух, потому как без них я не мог надеяться не то что на веселое празднование, но и на сегодняшний ужин.
Покупатель оказался поразительно щедр и накинул мне к ожидаемой десятке еще столько же на раму, понимая конечно, что я не буду столь расточителен при выборе багета.
Опасаясь растратить вверенные мне финансы раньше времени и совсем не на то, что следует, я занялся оформлением картины в тот же день. Уже к вечеру синеокая Наяда [4], была в не слишком дорогой, но и не в самой дешевой раме.
Я люблю, когда мои работы покупают, это позволяет мне жить отдельно от маман и папан. А еще финансы являются самым лучшим доказательством признания. Если человек готов платить за права обладания твоими работами, значит они ему действительно нравятся. Ну, по крайней мере, я себя так уверяю.
Иногда мне грустно расставаться с тем или иным произведением. Но если уж оно кому-то приглянулось, значит с ним пора прощаться. Пусть доставит удовольствие еще кому-то кроме меня. К тому же мастерская не резиновая, а я себе еще нарисую, слеплю, вырежу.
Вот и сейчас я сидел напротив мольберта и смотрел на розовощекую русалку с черным котом. Прощался. Эта красавица прожила со мной целый год. Я так привык к ней, что мне казалось, я расстаюсь с любимой. И снова, как уже бывало и раньше, назойливая мысль о том, что я меняю подругу жизни на коммуналку, ломоть колбасы и пару бутылок портвейна, противно скрежеща, всверливалась в мою голову. Я отогнал неприятную думу и лег спать (не на голодный желудок, как бывало, а все благодаря ей — моей рыбной бабе).
