отвечает он. – У всего есть срок.
– А Скиннер? – спрашивает она. – Он здесь жил всю жизнь, разве нет? В смысле, когда все было так, как было. С самого начала. С тех пор, как построили мост.
– Ну не всю жизнь. Только под конец. Вот эта куртка, которая на тебе, он ее в Англии купил, когда был молодой. Он там жил и гонял на мотоциклах. Он мне рассказывал. Гонял на них до самой Шотландии, всю страну объездил на очень старых байках.
– Да, он однажды рассказывал что-то такое. Потом он вроде вернулся сюда, и как раз тряхнуло. Мост повредило. Вскоре он и поселился здесь.
– Вот, – говорит Фонтейн, – я тебе кое-что покажу.
Он открывает шкафчик. Вынимает оттуда клинок с рукояткой из позеленевшей меди с чеканкой. Вытаскивает его из начищенных до блеска кожаных ножен. Лезвие из дамасской стали все в патине темных узоров.
Клинок воспоминаний Шеветты, рукоять в чешуе обточенных шлифовальным ремнем сегментов печатной платы.
– Его при мне ковали, – произносит она, склоняясь поближе, чтобы рассмотреть.
– Из приводной цепи мотоцикла «Винсент Черная Молния» тысяча девятьсот пятьдесят второго года выпуска[118]. Скиннер гонял на нем по Англии. Этому зверю тогда самому было добрых лет сорок. Скиннер говорил, ни один мотоцикл не мог с ним сравниться. Хранил его цепь, пока не нашел того кузнеца. – Фонтейн подает ей клинок. Пять дюймов лезвие, пять дюймов рукоять. – Пусть будет у тебя.
Шеветта проводит пальцем по плоскости лезвия, по чешуйчатому узору черно-белых пятен металла, выкованного из звеньев мотоциклетной цепи.
– Я недавно думала об этой штуке, Фонтейн. Сегодня. Вспомнила, как мы ходили к тому кузнецу, который жег кокс в кофейной жестянке.
– Да. Я тоже помню, как он это ковал. – Он протягивает ей ножны.
– Но тебе ведь нужно продать эту штуку. – Она пытается вернуть нож.
– Это не для продажи, – отвечает он, – я хранил это для тебя.
У Фонтейна в задней комнате сидит очень странный мальчик. Неуклюжий латиноамериканец, коротко стриженный. Он все время сидит на полу, скрестив ноги, на голове – старый шлем виртуальной реальности, как будто подобранный на свалке боевых роботов. На коленях – старый ноутбук. Мальчик методично жмет кнопку, картинки на экране меняются.
– Кто это? – спрашивает она тихо, чтобы мальчишка не услышал, когда они выходят и Фонтейн начинает заваривать новую порцию своего ужасного кофе.
– Не знаю, – отвечает Фонтейн, обернувшись и внимательно глядя на парнишку. – Я нашел его утром возле лавки, он стоял у витрины и дышал на стекло.
Шеветта глядит на Фонтейна, не понимая, о чем он.
– Он любит часы, – говорит Фонтейн, щелкая пьезозажигалкой; на горелке вспыхивает газ. – Утром я показал ему, как искать часы, с тех пор он только этим и занимается. – Фонтейн подходит к мальчику, смотрит на него сверху вниз. – Не уверен, знает ли он английский, а если и знает, то понимает по-своему.
– Может, он знает испанский?
– Ко мне заходил Большой Карлос, – отвечает Фонтейн, – и, кажется, парень разницы не заметил.
– Ты теперь и живешь здесь, Фонтейн?
– Да, – говорит он, – мы не ладим с Клариссой.
– Как твои ребята?
– У них все в порядке. Черт, и у Турмалины тоже все в порядке, все так считают, кроме нее. В смысле жить с ней невозможно, понимаешь, но на здоровье она не жалуется.
Шеветта берет зачехленный дамасский клинок и пытается засунуть его во внутренний карман с молнией. Он туда влезает и, если застегнуть молнию до упора, лежит вертикально.
– А что он делает с твоим ноутбуком?
– Охотится за часами. Я показал ему аукционы в Сети, и теперь он роется везде. Залезает в такие места, что я не пойму, как он это делает.
– Он будет здесь жить?
Фонтейн морщит лоб.
– Вообще-то, я этого не планировал.
Шеветта встает и потягивается, перед глазами стоит образ Скиннера, ее старика, сидящего на кровати в каморке на вершине опорной башни. «Плясун», подхваченный от Кридмора, выветрился, оставив только усталость. Долгий был день. Какой долгий день.
– Мы заночуем в фургоне, в начале Фолсом-стрит.
– Мы – это кто?
– Я и Тесса. Моя подруга.
– Знаешь, я всегда тебе рад.
– Тесса будет волноваться, – отвечает она. – Здорово, что повидались, Фонтейн. – Она застегивает молнию на куртке. – Спасибо, что сохранил нож. – Она так и не услышала истории, которую хотела узнать. Теперь она просто чувствует усталость и, кроме усталости, не чувствует больше ничего.
– Твой нож. Он сделал его для тебя. Хотел, чтобы он достался тебе. Так и сказал.
Он поднимает глаза и глядит на нее, седые дреды падают на лоб. И добавляет тихо:
– Все спрашивал, где ты, сама знаешь.
Вот она, встреча с историей, и как это больно.
39
Паноптикум[119]
Движение Лейни сквозь мировую информацию (или движение этой информации сквозь него) давно уже перестало быть лишь занятием и стало способом существования.
Страшная Дыра, пустота в самой его душе перестала ужасать его. Он выполнял миссию, хотя с готовностью признавал, что не имеет ни малейшего понятия о том, в чем, собственно, заключается его миссия.
Это началось, размышляет он, прихлебывая сироп от кашля в утробной тьме своей картонной лачуги, с моего интереса к Коди Харвуду. С первых признаков так называемого сталкер-синдрома, который, как полагают, рано или поздно пробуждается в каждом подопытном, когда-либо получавшем дозу «5-SB». Его собственной первой реакцией было, конечно же, отрицание: со мной этого просто не может случиться, через столько-то лет! Харвуд, однако, был ему интересен и по весьма определенной причине; осознание узловых точек, точек, которые генерируют перемены, заставляло его постоянно думать о Харвуде. Дело было не в том, что он зациклился на Харвуде, а в том, что события притягивались к Харвуду, ненавязчиво, но неуклонно, как стрелка компаса к магнитному полюсу.
Жизнь Лейни в этот момент была однообразна: нанятый менеджерами поп-группы «Ло/Рез» для содействия «браку» певца Реза и японской виртуальной звезды Рэй Тоэй, он зажил в Токио жизнью, которая вращалась вокруг визитов на частный, искусственного происхождения островок в Токийском заливе, дорогостоящий холмик из промышленных отходов, на котором Рез и Рэй Тоэй собирались создать какую-то новую реальность. То, что Лейни оказался неспособен уловить суть этой новой реальности, не сильно его удивило. Рез был настоящим самодуром – очень может быть, последней предпостчеловеческой мегазвездой, – а Рэй Тоэй, идору, была развивающейся системой, личностью, которая непрерывными итерациями выстраивалась из поступающего на вход опыта. Рез был Резом и, по определению, существом негибким, а Рэй Тоэй была той рекой, в
