После этого заявления Тутайн пугающе долго смотрел на скототорговца; и молчал так упорно, что даже свидетели, Эгиль и я, почувствовали стеснение в груди. Торговец перестал смеяться. Он начал ерзать на стуле. А под конец ему даже пришлось утереть пот со лба.
— Почему… вы мне не отвечаете? — пробормотал он.
Глаза Тутайна продолжали свежевать его лицо. Наконец наш друг, похоже, решил прекратить экзекуцию.
— Вдова Гёсты, — сказал он, — то есть госпожа Вогельквист, уже отравила мое существование как торговца; с вами я тоже буду постоянно ссориться и вечно вытаскивать проигрышный жребий.
— Вы что же, не хотите? — возмущенно спросил торговец.
— У меня еще есть здесь определенные права, сроком на год, — сказал Тутайн, — и вам придется с этим считаться.
— Почему, собственно, вы не купили эти бараки? — спросил торговец. — Высокомерия вам не занимать; но, наверное, кошелек слишком тощий.
— Вы, похоже, лучше, чем я, знаете вдову Гёсты, — ответил Тутайн. — Сама она не придумала бы этот неожиданный ход. Вы не пожалели семи тысяч крон, чтобы поймать меня в западню. Но я от вас все равно ускользну.
Скототорговец ушел, уже сделавшись нашим врагом.
— Что теперь будет? Что будет с нами? Что будет со мной? — спрашивал Эгиль. Голос у него впервые пресекся. Я видел еле сдерживаемые слезы в его глазах; но Тутайн этих слез не видел.
Мысли Тутайна витали где-то далеко. Он сказал:
— Я просто прикрою торговлю лошадьми. Это самый удобный выход.
Он говорил не с нами. Он сказал это себе. Эгиль испугался. И заговорил снова:
— Что будет со мной? У нас нет договоренности. Но я все же надеялся, что со мной обойдутся лучше, чем со слугой, которого внезапно прогоняют вон.
Тутайн не ответил. Возможно, он вообще не услышал слова Эгиля. Он отправился к Фалтину и оставил нас одних.
— Что он собирается натворить? — спросил меня Эгиль.
— Он сейчас вне себя, — попытался я его успокоить. — Он совершенно не был готов к такому. Он хочет посоветоваться.
— Последние два дня были хуже некуда, — отважился подытожить Эгиль.
— Я сегодня не думал о Гемме, — сказал я равнодушно.
— Сегодня мой черед, — сказал Эгиль.
— Тебе, однако, пришлось не хуже, чем Тутайну, — возразил я.
— Тутайн не думает обо мне, — сказал Эгиль, — я же всегда о нем думаю. У Тутайна много тайн; у меня только одна.
— Мужчины… — сказал я. — Мужчины, как правило, не умеют молчать, в этом их ошибка. Тайны нельзя выбалтывать. Я вот вчера разболтался, и это навлекло на меня беду.
— Я сумею молчать, — сказал он решительно.
Он поднялся, потянулся.
— Пора спать, — сказал.
И пошел в свою комнату.
* * *
Все еще идет дождь; погода испортилась. Холодное помрачневшее небо удушает свет долгих дней. Мое думание обращено вспять…
Решения сваливались на нас одно за другим. Было понятно, что Тутайн хочет отказаться от торговли лошадьми. И Фалтина он навещал явно не потому, что нуждался в советах, как ему себя вести со скототорговцем. Вдова Гёсты прислала Тутайну письмо с кратким описанием того, что произошло. Она подчеркивала, что со своей стороны договор не нарушила. К письму она приложила список сделанных ею долгов и просила оплатить их из той части доходов предприятия, которую она должна получить в следующем году. Она черным по белому обвиняла Тутайна в том, что он, из-за свойственной ему неуживчивости, разрушил ее надежду на дальнейшее плодотворное сотрудничество. О своем нынешнем местопребывании она умолчала. Она, дескать, «наконец свободна, свободна, свободна!», приписала она в конце размашистым почерком. Тутайн порвал это письмо.
— Теперь она спокойно может забыть про могилу Гёсты и на протяжении года жить, ни в чем себе не отказывая. Она счастлива, этому я готов поверить, — сказал Тутайн. — А потом, скорее всего, станет чьей-нибудь содержанкой или поступит на работу в бордель. Если же поймет, что начинать такую карьеру поздно, накрасится и встретит смерть в лучшем своем наряде. Она мужественная женщина.
По его лицу мы видели, что решение о ликвидации предприятия — окончательное. Что имя госпожи Вогельквист уже вычеркнуто из памяти… Зато явились ее кредиторы. С ними Тутайн расплатился.
Нет, Тутайна заботила сейчас не торговля лошадьми. Предприятие мало-помалу разваливалось, разбазаривалось, потому что он сам этого хотел. Его мысли были полностью заняты разговорами с Фалтином, которые он вел втайне от нас. В дневное время он бродил по комнатам, как лунатик. И, казалось, в нашем обществе не нуждался.
Гемма нас больше не навещала. Но и кольцо не вернула. Она отвела себе на размышления многодневный срок. Я подозревал, что она иногда видится с Фалтином и Тутайном. Примерно в это же время в рассказах Тутайна стало все чаще всплывать имя доктора Йунуса Бострома{424}. Бостром, дескать, — городской врач, кавалер двух высоких орденов и главный врач маленькой больницы, знакомый Фалтина. Бостром был морфинистом. Но это я узнал позже. В духе своем доктор Йунус Бостром комбинировал новейшие биологические теории и выработал собственный диссидентский взгляд на сущность организованной протоплазмы, объясняющий, как он полагал, устройство человеческой натуры: то, в чем все люди похожи, и то, чем они друг от друга отличаются.
По вечерам мы с Эгилем сидели в зале как два изгнанника, предоставленные самим себе. Я видел, что Эгиль страдает; в душе у него происходили важные изменения; его красивое и здоровое тело пылало в огне воображаемых исступлений. Это не было каким-то внезапным недугом, просто Эгиль поддался темным влечениям в неблагоприятный момент. В результате ледяные стены одиночества, обступавшие его и раньше, умножились. А я не проявил чуткости, не дал понять, что он может выплакаться в моих объятиях. Мы почти не разговаривали друг с другом. И даже, по сути, гордились тем, что умеем молчать. Может, мои душевные страдания были не такими уж нестерпимыми. Они в тот момент еще спали. Они, конечно, никуда не делись; но казались совсем обессилевшими, как работники, которые, упившись пивом и шнапсом и протанцевав всю ночь напролет, наутро с закрытыми глазами доят коров: их распухшие руки кое-как двигаются и сжимают, тянут коровьи сосцы; но сами парни, сидящие на скамеечках, будто оцепенели: яд вчерашнего сладострастного буйства колом торчит в груди. Именно так — с колом в груди — погребали когда-то самоубийц.
Однажды вечером Тутайн, едва выйдя из дому, вернулся. Я сразу понял, что он смущен или опечален.
— Что такое? — спросил я, как если бы это меня интересовало.
— Я встретил Фалтина, — сказал Тутайн, — он был на пути к нам.
— И он шел от Геммы, — дополнил я.
