года, когда (со ссылкой на Стеклова, – сообщает Долинин) «он
потерял всякий интерес к учёной карьере».2
Всё потешает биографа-аристократа в дневнике его незадачливого героя из
разночинцев: «…что сердце как-то чудно билось от первой страницы Мишле, от
взглядов Гизо, от теории и языка социалистов, от мысли о Надежде Егоровне, и
всё это вместе»,3 – хотя что же удивительного в том, что крайне чувствительный
от природы юноша, недавний семинарист, впервые знакомясь с трудами известного немецкого философа-гегельянца Карла Людвига Мишле или знаменитого
французского историка и политического деятеля Франсуа Пьера Гийома Гизо и, тем более, спекулятивно-утопическими «теорией и языком социалистов», мог испытывать нечто вроде культурного шока. Понятно также, что естественное для
этого возраста состояние влюблённости уравновешенности тоже не добавляло.4
Автор, однако, беспощаден: и если штудирующий сложные для него тексты молодой человек надумает вдруг навестить своего друга (о жене которого
он тайно воздыхает), то сочинитель отправит его срочно «лететь» туда в
ненастный октябрьский вечер, и непременно по маршруту, специально для
этого проложенному, – мимо воняющих «кислой вонью шорных и каретных
лавок» и, разумеется, «проворным аллюром бедных гоголевских героев».5 Так
бедный Николай Гаврилович в момент оказывается разжалован из псевдо-евангельского второго Христа в весьма правдоподобного Акакия Акакиевича.1
«Многопланная» маргинальная личность со всеми её треволнениями – исключительно благодарный материал для обладающего «многопланным» мышлением
литератора: посредством балансирования то ли на грани, то ли за гранью пародии её
можно подгонять под желаемые темы и образы, тем более, если без стеснения мани-пулировать таким деликатным источником, как дневник, которому пишущий поверя-ет свои самые сокровенные, не предназначенные постороннему глазу, сомнения ду-ши и разума, о «слоге» нимало не заботясь, – не это находится в фокусе его внимания.
Глаз же биографа, напротив, устроен так, что он, не перенося неуклюжести «слога»
(то есть, собственно, «формы» излагаемого), игнорирует то обстоятельство, что за
неумелой «формой» порой кроется немаловажное «содержание». С другой стороны, не всякое «содержание» дневниковых записок без ведома и согласия автора достойно
выставлять напоказ читателю. Например, чего проще, оглядываясь с почти вековой
временной дистанции, высмеять бессонницу двадцатилетнего Чернышевского, оза-боченного тем, удастся ли его другу «достаточно образовать жену, чтобы она ему
служила помощницей, и, – продолжает Годунов/Набоков на одном дыхании, – не
2 Набоков В. Там же; А. Долинин. Комментарий… С. 311.
3 Набоков В. Дар. С. 381.
4 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 311-312.
5 Набоков В. Дар. С. 382.
1 См. об этом: Долинин А. Там же. С. 312-313.
415
следует ли для оживления его чувств послать, например, анонимное письмо, которое
разожгло бы в муже ревность».2 На самом деле это два, совершенно разных случая. В
первом, как легко догадаться, пусть в самой неуклюжей форме, – затронуты вопросы
женской эмансипации, каковые витали в атмосфере того времени и той социальной
среды и имели далеко идущие последствия в жизни российского общества. Во втором случае, никак с первым не связанном, Чернышевскому язвительно припоминает-ся год назад промелькнувшая у него и тогда же им самим немедленно забракованная
идея послать своему другу подмётное, для разжигания его ревности, письмо.3
Эта насмешливо-морализаторская поза рассказчика, побуждающая его донести до сведения читателя давние и нереализованные намерения несостоявшегося
интригана, явно пришлась ему по вкусу, и он тут же, повторно, применил её к
случаю на сей раз из общественной сферы: в «студентском дневнике» Чернышевского он выискал идею «напечатать фальшивый манифест (об отмене рекрутства), чтобы обманом раззадорить мужиков; сам тут же окстился, – зная, как диалектик
и как христианин, что внутренняя гнильца разъедает созданное строение и что
благая цель, оправдывая дурные средства, только выдаёт роковое с ними родство».4 Что порочная идея тут же была отброшена, биографа, однако, не удовле-творило, и он не прочь специально указать читателю на этот мимолётный эпизод, видимо, как на свидетельство неустойчивости морально-этических качеств столь значимой в памяти потомков исторической личности, даже и в
возрасте двадцати двух лет обязанной быть совершенной, не подверженной и
минутному соблазну.
Неприглядны и бытовые привычки героя: «Какой он был бедный, грязный
и безалаберный, как далёк от соблазнов роскоши… Внимание!»1 – призывают
читателя, – и со вкусом, подробно описывается, «как изобретательный Николай Гаврилович» штопает свои старые панталоны, крася нитки чернилами и
попутно испортив кляксами чужую книжку. Отсюда, в скобках, но почти пафосно, следует вывод, фактически возводящий чернила в ранг особой, отдельной темы: «…чернила, в сущности, были природной стихией Чернышевского, который буквально, буквально купался в них». «Чернилами же… – начинает
было развиваться тема, – он мазал трещины на обуви, когда не хватало вак-сы»,2 – однако, как оказалось, даже на этот, всего лишь второй пример нетри-виального применения чернил «властителем дум» его собственной изобретательности не хватило. «Эта деталь, – уличает Набокова Долинин, – взята не из
дневника Н.Г., а из русской литературы ХIХ века» и перечисляет ряд персона-2 Набоков В. Дар. С. 382.
3 Набоков В. Там же.; см. также: Долинин А. Там же. С. 313.
4 Набоков В. Там же.; см. также: Долинин А. Там же.
1 Набоков В. Дар. С. 382.
2 Там же. С. 382-383.
416
жей из произведений Достоевского, Чехова, Бунина, практиковавших, из-за
бедности, этот приём. Правда, замаскировать дырку в сапоге,
