Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 203
Вообще говоря, кормили в нашей столовой, по сравнению с другими тюрьмами и лагерями, в которых я побывал до этого, сносно. Конечно, до полной сытости было еще далеко, но все же до абсолютного истощения люди в нашем лагере, даже на общих работах, не доходили. Тем не менее воровство на кухне и в хлеборезке процветало, ведь и на воле в те времена было не сладко, хлебные карточки и прочее. К работам в этих хозяйствах допускались только социально-близкие бытовики: воры-рецидивисты, растратчики, мошенники, растлители малолетних, для кого мораль и совесть были непонятными моментами и кому по части воровства и всяких махинаций опыта занимать не приходилось.
После амнистии в честь Победы освободили бытовика – нашего завстоловой. В этой должности он отработал всего около трех лет. Жил он в отдельной комнатке, около кухни, имел даже не одну, а две лагерные «жены», которых для удобства оформил поварихами. Одевался всегда очень франтовато и выглядел как по ряшке, так и по шмоткам гораздо лучше многих вольняшек. Когда в процессе оформления освобождения осматривали его вещи, то он попросил разрешения взять с собой трансляционный громкоговоритель. Ему это разрешили, ведь от его щедрот пользовались не одни зэки-проститутки, но и некоторые вольные, даже из начальства. Ему велели только уплатить стоимость громкоговорителя в кассу, что он сразу же сделал.
Охраннику, шмонавшему его при выходе из лагеря, этот громкоговоритель показался подозрительно тяжелым. Когда его раскрыли, то внутри корпуса оказалось более 50 000 рублей, все крупными купюрами. Откуда могли взяться такие деньги у человека, получавшего по лагерным ставкам рублей так тридцать в месяц, всем было ясно. Но когда его спросили об этом, он, нагло улыбаясь, ответил, что выиграл их в домино. Деньги у него не забрали (возможно, обещал кое с кем поделиться), так и ушел на волю кровосос-паук, тянувший у голодных зэков последние деньги и вещи за лишнюю миску баланды или каши, у них же украденные, и собравший из крови и пота несчастных людей такую астрономическую сумму! Так это в нормальном лагере, можно себе представить, какими суммами орудовали эти кровососы в доходяжных лагерях, где каждая капля лагерного приварка ценилась куда дороже.
Очень сдружился я с Александром Мазихиным – обаятельным и честнейшим человеком, получившим свой срок, пятнадцать лет лагерей, за «измену родине». С самого начала войны Мазихин находился в осажденном Ленинграде, где работал директором небольшого мехзавода и, как и все, сидел на блокадном пайке. Жил на заводе. Родных успел эвакуировать. Сам же, хоть и имел возможность эвакуироваться, остался защищать город. На фронт не попал, потому что его как специалиста оставили на заводе заниматься ремонтом военной техники, главным образом подбитых танков. Мазихин не делал себе никаких поблажек и все трудности блокады переживал вместе со своими рабочими: так же получал по 150 граммов хлеба в сутки, так же доходил от голода и холода.
Домой он даже и не заходил и все свои оставшиеся силы отдавал только работе, а в свободное время сам становился за станок или к тискам. Однажды зимой, в самые тяжелые для Ленинграда времена, его вызвали в штаб Жданова, одного из близких соратников Джугашвили, руководившего тогда обороной города. Так как пешком ему добраться в Смольный не хватило бы сил, за ним прислали машину. Прибыл Мазихин в Смольный. Там тщательно проверили его документы и проводили в святая святых – в какую-то особую, то ли третью, то ли четвертую зону. Завели в большой зал и сказали, что пока ему можно подкрепиться. Мазихин огляделся и пришел в ужас: на накрытых столах полно не только хлеба, но и всякой другой закуски: мясо, рыба, консервы, колбаса и даже вино и водка – одним словом, все то, что простые ленинградцы и во сне-то перестали видеть. Причем все это стоит свободно на столах, и все присутствующие уплетают снедь за обе щеки. Съел Мазихин один бутерброд, и у него с отвычки сразу же заболел желудок, а когда он вспомнил падающих от голода на рабочих местах, мальчуганов, которые и до ручек станка могли дотянуться, только встав на высокий ящик, мертвых детей в заиндевевших квартирах, замерзшие трупы на улицах города, то ему, старому коммунисту, участнику Гражданской войны, такой кусок уже больше в горло не пошел. Когда его вызвал к себе Жданов, Мазихин, ни слова ни говоря и не отвечая ни на один вопрос Жданова, молча достал из кармана и положил на стол партбилет и, повернувшись, пошел к выходу.
Из Смольного Мазихина уже везли в «воронке». Он абсолютно не жалел о своем поступке, и на мое замечание, что это не геройство, а донкихотство, ответил, что каждый коммунист, в определенных условиях, обязан быть таким Дон-Кихотом, иначе грош цена его идейности. Больше мы с Мазихиныи к этой теме не возвращались, но в глубине души я ему завидовал, потому что отнюдь не был уверен, что в его положении смог бы поступить с таким же благородством.
Но время шло, я перезимовал на мехзаводе, и наступила весна, десятая весна моего пребывания на джугашвилиевском «курорте». Чего ему надо, этому треклятому усачу? Чего он ко мне и ко многим миллионам таких, как я, прицепился? Ведь я уже почти год пересиживаю даже сверх его людоедского срока! Нет ему, гаду, прощения ни при жизни, ни даже после смерти!
С самого начала пребывания здесь я установил довольно устойчивую переписку с родными в Москве. Сильно я расстроился и долго переживал известие о том, что мой самый любимый двоюродный братишка Яша Эдельман, пробыв на фронте с первого месяца войны, погиб уже после ее фактического конца – 2 мая 1945 года, в уже взятом нашими войсками Берлине: шел он по улице с патрулем и пуля какого-то фашистского мерзавца, стрелявшего из окна большого дома, попала ему прямо в голову. Умер он мгновенно. Как ни обыскивали солдаты этот дом, но найти убийцу им так и не удалось. Куда ни зайдут, везде старики, женщины, дети и никакого оружия. Так и похоронили бедного Яшу в братской могиле наших офицеров в Берлине. Несколько дней после получения этого письма я ходил сам не свой, и даже из-за этого чуть не попал в ШИЗО: зэк – бухгалтер цеха металлоконструкций, бывший фашистский полицай, вздумал как-то, как раз в это время, рассказать мне какой-то антисоветско-антисемитский анекдот, что-то вроде того, что «еврейская дивизия взяла Ташкент».
В другое время я бы, наверно, на это даже внимания не обратил, от зэков и даже энкавэдэшников приходилось слышать и похлеще, мало ли что болтает всякая сволочь, но тут уж больно свежа была рана от гибели Яши, да и свои дела еще из головы не выветрились. Я не сдержался, схватил табурет и, прежде чем меня успели остановить, изо всех сил огрел им палача-полицая по лысой голове. Он упал, обливаясь кровью, и если бы меня не удержали, то я бы его непременно добил, невзирая на гарантию получения нового срока. Вообще я бываю очень сдержан, и таких припадков бешенства у меня почти не бывает, но тут уж больно у меня накипело на душе – и подвернулся под руку этот негодяй с анекдотом. После этого провалялся полицай в лагерной больнице месяца полтора, но выжил, хотя отметки на его поганой харе я оставил добрые. После излечения, несмотря на то что был он гораздо здоровее и крупнее меня, завидев меня, он всегда куда-нибудь сворачивал и, как я думаю, впредь такие анекдоты больше рассказывать не решался. Так как полицай все же выжил, то мне дали всего десять суток ШИЗО, но Баташков и здесь меня выручил: по «производственной необходимости» меня досрочно освободили, и отсидел я только двое суток.
Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 203
