идей, о том, что смерть бывает жива, а жизнь мертва — как смерть отца сорок лет назад и жизнь его до этих последних дней, как гибель его Бога когда-то в далекой юности и воскресение Бога в его недавней старости, как эта страна и та страна, как тот и этот народы, оба живущие и умирающие, как он сам, Сима Красный-Адом, желающий и отвергнуть все отошедшее и умершее — и живущий этим ушедшим, мечтающий теперь о книге не той, что была им написана, а совсем иной в ее началах и концах. Он хотел невозможного. И чем яснее сознавал он эту невозможность, тем сильнее его к ней влекло.
Лето 1981 г.
Тель-Авив — Иерусалим и обратно
Чудо в Галилее
Давным-давно, лет семь тому назад, замечено было, что сумерек в этих местах как будто и нет. Появляются только, уже много после полудня, очерченные слишком резко тени, становятся длиннее и длиннее, потом вдруг исчезают, и тут-то разом, без сумеречных переходов, наступает вечер. Но был еще, как неожиданно — словами навсегда затертого, запетого романса — «еще не вечер, та-та-та, еще не вечер» — напел себе Азарий, был еще не вечер, потому что чья-то длинная тень легла ему на руки и на лицо.
— Интересно узнает или не узнает? — сказал над ним женский голос.
Азарий, ножом колупавший картошку, поднял было голову, свет слепил, и он, держа нож, поднял руку, чтобы защититься от солнца, но тут же бросил нож на траву, картофелину бросил в воду, вскочил и — не думая о мокрых грязных пальцах — распахнул объятья:
— Иренка! — это ты!?
Он был в одних замызганных шортах, а Ирена в тряпочном, коротком на бретельках сарафанчике, она шагнула, они обнялись, и так, хорошо, прохладно и тесно прижавшись друг к другу, они расцеловались — в щеку, в шею, снова в щеку, отстранили разом лица, чтобы глянуть глаза в глаза, снова расцеловались, уже почти в губы, и легко, одновременно опустили руки. У Азария только и промелькнуло — до чего же худенькая, тоненькая, — он теперь ее поворачивал за плечо и вправо, и влево, смеясь, рассматривая, будто вещь, и она смеялась тоже, и сначала не сопротивлялась, а потом свое плечико приподняла, выставив его остро и поводя им немного:
— Что же ты меня так вертишь? — сказала она. — Старая стала я, да?
— Ты — старая? Ты девочка, ты как была девочка, так и осталась, вон — без жиров!
— А ты-то? Отрастил какое, а? — и она, залившись смехом, хлопнула его ладонной тылочкой в пуп.
— Какое? Какое было таким и осталось! Ну, ты где? Сколько не виделись? Года четыре?
— Не четыре, Зорик, больше, с самых курсов, значит, лет шесть, наверное.
— Подожди, а потом разве нет?
— Не-а.
— Ну и ну, шесть лет! А ведь ужас?
— Конечно, ужас, а ты что думал?
Она села на камень с которого он только что поднялся, подобрала нож и быстро-быстро, со сноровкой стала очищать картофелину. Он устроился у тонких ее ног и снизу вверх смотрел, расспрашивал и сам ей рассказывал, так что в беглых вопросах-ответах стало скоро все узнаваться: нет не замужем, и не пыталась, а ты, слыхала, так и разошелся? — разошелся, она с ним уехала, нет, а на ком жениться? — вот-вот, для вас нет нас, для нас нет вас! — что-что? как ты сказала? — я говорю, людей-то нет, все мы тут, как чумные! И как бы желая в этом удостовериться огляделась.
Верно — все, как чумные, были заражены какой-то деятельностью, — крикливо переговаривались, дымили шашлыком, тащили посуду, развешивали мокрые купальники и полотенца, вели детей за кустики и пели песни. Это была одна из обычных экскурсий, организуемых в дни отдыха, когда по две-три сотни работников разных фирм и учреждений собирают вместе и везут по дешевой цене на автобусах куда-нибудь на север или юг, на природу, к местам, слывущим экзотикой не только для приезжающих из-за границы, но даже и для них самих, жителей этой страны, которая вся — экзотика. Вокруг холмилась, зеленела, голубела облитая весенним солнцем Галилея.
— А когда-то здесь ходил Бог, — сказала Ирена. — Смотришь и понимаешь как-то, что здесь-то Он и должен был родиться и здесь ходить, правда же?
Азарий тоже посмотрел вокруг, но не на холмы, а на близкое окружение.
— Народу многовато, — сказал он. — Он из Синая, Иреночка, где пустынно. Я слыхал, Он именно там снизошел, если не ошибаюсь.
— Не ошибаешься! — закивала Ирена, и Азарию стало приятно, что его шутливый тон Ирена приняла — так, вспомнилось ему, как некогда было у них: с простотой, с той легкостью общения, которая вызывает приятность отсутствием сложностей — в том числе и сложностей любовных: у них с Иреной не было ничего, кроме таких вот милых — что называется, «непринужденных» разговоров.
— В Синае снизошел, из Галилеи пришел, — продолжила Ирена. Она подняла вверх лезвие ножа и назидательно произнесла: — Что, в сущности, и составляет иудео-христианство!
— Галилео-синайство, — сымпровизировал Азарий, и это им понравилось обоим, и они смеялись, и на все лады Ирена повторяла «ну и ну… галилео-синайство!.. ну, Зорик, ты придумал?..»
Быстро темнело. Шум понемногу затихал, людей, приуставших за день, явно тянуло к отдыху.
— А кому я чищу так много картошки, — спросила Ирена.
— Тут еще две семьи в этой палатке, тоже русские. Ушли к водопадам.
— А тебя оставили на картошку? Бедняга. Один-одинешенек?
— Зато со своей палаткой! Польская. Ты в походы ходила?
— Еще бы!
— Тогда мы сейчас ее будем ставить. Сначала поставим на огонь картошку, а потом поставим палатку, идет?
Но не отвечая ему, Ирена вдруг стала звать:
— Анжела, Анжела! Я здесь, Анжела, сюда, я здесь! — и замахала призывно.
К ним подбежала девочка-подросток лет тринадцати, голенастый лебеденок, длинные худые руки-ноги, бедер еще нет, но два на груди пол-лимончика уже были.
— Ирена Павловна! — строго сказал лебеденок. — Я ее ищу-ищу, а она, пожалуйста: картошку чистит! Стоило, конечно, весь день по жаре тащиться! Картошку можно и дома чистить.
— Стоило, стоило! — ответила Ирена и искоса глянула на Азария: хотелось усмотреть, как он воспринял Анжелу, оценил ли должным образом ее тираду, то есть понял ли, что сказанное было только болтовней и тем ворчаньем, которое воспринимают правильно лишь близкие, свои. Азарий это оценил, и оценил он еще, сколь хорош у Анжелы русский — чистый, без гортанности и акцента, а уж то, что она назвала Ирену с отчеством — такое обращение никем здесь не употреблялось, —
