class="p1">– Сколько? – спросил Дэвид.
– Пять пенсов, – отвечал хозяин.
Все время, пока Дэвид пил кофе, закусывая сэндвичем, граммофонный мотив не выходил у него из головы.
Больница для венериков. Она была недалеко, и такси быстро доставило его туда. Он сидел, сгорбившись, в чистеньком, новом такси с пучком желтых бумажных цветов в металлической вазе. В такси слабо пахло духами и папиросами, казалось, что это желтые бумажные цветы благоухают духами и дымом.
Швейцар венерической больницы на Кеннон-стрит был старый человек в очках. От старости он был медлителен и, несмотря на переговоры Хильды по телефону, задержал Дэвида у входа. Дэвид ожидал в вестибюле, пока старик звонил по внутреннему телефону в палату. Пол был выложен красными и голубыми плитками, а края его загибались к стенам, чтобы помешать скоплению пыли.
Медленно провизжал лифт, и Дэвид очутился перед дверью в палату. Там внутри была Дженни, его жена. Сердце его билось так часто, что он задыхался. Он вошел вслед за сестрой в палату.
Это была длинная, прохладная и белая комната с узкими белыми койками вдоль стен. Все здесь было ослепительно-бело; и в каждой ослепительно-белой постели лежала женщина. А в голове у Дэвида граммофон продолжал наигрывать: «Ты сердца моего отрада».
Дженни… Наконец-то Дженни, его жена, – на последней койке, в белоснежной постели, за красивой белой ширмой. Лицо Дженни, такое знакомое и любимое, появилось перед его глазами среди странно внушительной белизны палаты. Сердце в нем перевернулось, дышать стало еще труднее. Он весь дрожал.
– Дженни! – шепнул он.
Палатная сестра бросила на него только один взгляд и вышла. Губы сестры были поджаты, бедра колыхались.
– Дженни, – шепнул он вторично.
– Я так и знала, что ты придешь, – сказала она и слабо улыбнулась ему своей прежней, вопросительной и заискивающей, улыбкой.
У Дэвида сжалось сердце, он не мог вымолвить ни слова и тяжело опустился на стул у койки. Больнее всего поразило его выражение глаз Дженни. Оно напоминало взгляд побитой собаки. Щеки ее покрылись сеткой тонких красных жилок, губы были белы. Она все еще была хороша и не постарела, но это красивое лицо уже несколько обрюзгло. На нем был трагический отпечаток истасканности.
– Да, – повторила она, – я так и думала, что ты придешь. Тебе, может, странно, что я обратилась к доктору Баррас, но когда я заболела, мне не хотелось обращаться к кому-нибудь чужому. Про Хильду Баррас я слыхала. В Слискейле мы были с ней знакомы и… Ну, вот я и пошла к ней! И потом, я подумала, что ты, наверное, узнаешь и придешь меня навестить.
Дэвид видел, что она рада его приходу. В Дженни не замечалось и следа того мучительного чувства, которое глодало его. Лицо ее выражало удовольствие, смешанное с легким раскаянием. Дэвид сделал над собой усилие и заговорил.
– Хорошо тебе здесь? – спросил он.
Она покраснела, немного стыдясь того, что в старые времена назвала бы «своим положением», и сказала натянуто:
– О да, очень хорошо. Конечно, это бесплатная больница. Но сестра у нас такая милая. Настоящая леди.
Голос у Дженни был несколько сиплый. Один из зрачков был расширен и казался чернее и больше другого.
– Я рад, что тебе тут хорошо.
– Да, – продолжала она. – Впрочем, я никогда не любила больниц. Помню, когда папа сломал ногу… – Она улыбнулась Дэвиду, и ее улыбка резнула его по сердцу: ох, это заискивающее выражение побитой собаки!
Он сказал тихо:
– И хоть бы раз ты написала мне, Дженни!
– Я читала про тебя. Так много читала о тебе в газетах. И знаешь, Дэвид… – Она вдруг оживилась. – Знаешь, ты на улице как-то прошел мимо меня. На набережной. Ты прошел так близко, что чуть не задел меня.
– Почему же ты меня не окликнула?
– Видишь ли… Сначала я хотела, потом раздумала… – Дженни снова немного покраснела. – Понимаешь, со мною был один знакомый.
– Понимаю.
И, помолчав, Дэвид сказал:
– Так ты жила в Лондоне.
– Да, – подтвердила она смиренно, – я ужасно полюбила Лондон. Его рестораны, и магазины, и все такое… Жилось мне хорошо, даже очень хорошо. Не думай, что мне все время не везло. Бывали хорошие времена, и очень часто.
Дженни замолчала и протянула руку за стоявшей у постели чашкой с носиком, из которой поят больных. Дэвид торопливо взял ее и подал.
– Какая забавная! – заметила она. – Совсем как маленький чайничек!
– У тебя жажда?
– Нет, но с желудком что-то неладно. Это скоро пройдет. Доктор Баррас сделает мне операцию, когда я окрепну. – Она говорила это почти с гордостью.
– Разумеется, Дженни.
Она отдала обратно поильник и при этом посмотрела на Дэвида. Что-то в его взгляде заставило ее опустить глаза. Оба молчали.
– Ты прости меня, Дэвид, – сказала она наконец, – прости, если я поступила с тобой нехорошо.
Слезы выступили на глазах Дэвида. С минуту он не мог ни слова выговорить, потом сказал шепотом:
– Выздоравливай, Дженни. Это единственное, чего я хочу.
Она спросила глухо:
– Ты знаешь, какая это палата?
– Да.
Молчание. Потом Дженни:
– Меня от этого вылечат до операции?
– Конечно, Дженни.
Новая пауза. Потом Дженни вдруг заплакала. Она плакала тихо, в подушку. Из глаз, напоминавших глаза побитой собаки, тихо бежали слезы.
– Ах, Дэвид, – всхлипывала она, – мне стыдно смотреть на тебя.
Вошла сестра.
– Уходите, уходите, – сказала она. – Я думаю, на сегодня довольно.
И стояла бесстрастная, суровая.
Дэвид сказал:
– Я опять приду, Дженни. Завтра.
Дженни улыбнулась сквозь слезы:
– Да, приходи завтра, Дэвид, непременно приходи!
Он встал, нагнулся и поцеловал ее.
Сестра проводила его до вертящейся двери, сказала холодно:
– Вам бы следовало знать, что вряд ли благоразумно целовать кого-нибудь в этой палате.
Дэвид ничего не ответил. Вышел из больницы. На Кеннон-стрит шарманка играла: «Ты сердца моего отрада».
XX
Было около десяти часов, когда тетушка Кэролайн, любуясь прекрасным октябрьским днем из окна своей комнаты на Линден-плейс, решила совершить «маленькую прогулку». Когда погода благоприятствовала, тетушка два раза в день – утром и после обеда – совершала небольшие прогулки. Эти мирные и чинные прогулки были главным развлечением тетушки Кэрри в Лондоне.
Да, она жила в Лондоне. Странно ей было очутиться в этом центре империи, который всегда издали казался таинственным и пугал ее. Впрочем, что ж тут такого странного? Ричард умер, «Нептун» продан, восстановлен и пущен в ход фирмой «Моусон, Гоулен и К°». «Холма», увы, тоже больше нет: его избрал своей резиденцией мистер Гоулен и, по слухам, тратил огромные суммы на перестройку дома и на сад. О боже, боже! Тетя Кэрри вздрогнула при мысли о
