Вот он в Москве. Так близко от той, кто ещё недавно была его любящей и преданной подругой, видевшей в нём и в этом младенце, мирно спящем на его коленях, всё счастье своей тёмной жизни! И так же близко от страшных врагов, от которых он не мог ожидать пощады!
Минутами страх до такой степени овладевал им, что он проклинал Густава, заставившего его ехать сюда, и готов был бы вернуться назад в Митаву, если бы был уверен в своей безопасности. Но дело было сделано. Он в Москве. Назад нет пути. Надо ждать и надеяться.
А между тем Якуб от самой заставы поскакал к графу Рейнгольду сообщить ему о прибытии депутации и спросить, куда ехать. Отъехав недалёко от заставы, Густав велел остановиться под предлогом поправить упряжку лошадей, на самом же деле — в ожидании Якуба.
Верные слуги делали вид, что поправляют упряжь, и вестовой, которому было поручено Толбузиным следить за приезжими, остановился невдалеке.
Рейнгольд боялся не меньше Бирона и, ругая на чём свет стоит своего брата и Остермана, указал Якубу, куда они должны ехать, и обещался сам встретить их у дома, ключи от которого были у него.
Забрав человека, он действительно поехал в нанятый дом. Его человек отпер ворота, потом осветил внутри дом. Рейнгольд сторожил гостей у ворот, прячась за забором и закрывая лицо плащом, хотя на улице было совсем темно.
Впереди, указывая путь, ехал Якуб. Когда он поравнялся с воротами, Рейнгольд тихо окликнул его и указал, куда поворачивать. Сам же поспешил в дом.
Слуги торопливо распрягали лошадей и отводили их в конюшни, другие вносили в дом багаж.
Бенигна с истинным наслаждением осматривала нарядную спальню, хорошо натопленную, ярко освещённую. Она с обычной заботливостью накормила детей и укладывала их спать в чистые, мягкие постели. Она сама тоже чувствовала себя усталой и хотела спать.
В столовой за обильно сервированным столом сидели мужчины. Рейнгольд отослал слуг.
— Ну, теперь говори, — произнёс Густав спокойным голосом.
— Если ты думаешь услышать что‑либо приятное, — раздражённо начал Рейнгольд, — то ты очень ошибаешься. Не знаю, право, на что надеется Остерман, подводя нас под топор!..
При этих словах Бирон побледнел. Это доставило Рейнгольду видимое удовольствие. По крайней мере, не один он боится.
— Да, — продолжал он. — Вы все и Остерман можете быть покойны. Вы представители ландратов, вроде послов, вам ничего не сделают. Но вот чьи головы непрочны, — он указал на свою голову и на Бирона.
И Рейнгольд с жаром, в самых мрачных красках описал положение. Присяга принесена. Всякая власть у императрицы отнята! Немногочисленные её сторонники притихли. Сама императрица через него, Рейнгольда, сообщила Остерману, что отказывается от всякой борьбы и просит на неё не надеяться, так как она совершенно бессильна. А этот упрямый старик всё хочет заставить её поступить по-своему даже после того, как все его первоначальные планы погибли!
Бирон слушал слова Рейнгольда, как слушают смертный приговор. Барон Оттомар и граф Кройц слушали внимательно и спокойно. Им действительно нечего было бояться. Самое большое, что могли с ними сделать, — это попросить поскорее уехать обратно.
— О, Густав, Густав! — в отчаянии воскликнул Бирон. — Ты погубил меня! Зачем, зачем я послушал тебя! Может быть, действительно этот проклятый старик сошёл сума!.. Или нарочно хотел заманить меня сюда, чтобы выдать князю Долгорукому!..
Бирон схватился за голову и как помешанный забегал по комнате. Густав глядел на него с холодной усмешкой.
— Ты опять обращаешься в бабу, Эрнст, — сухо сказал он. — Я говорю тебе, что только один Остерман мог придумать то, что придумал он. Неужели ты думаешь, что мой прекрасный брат что‑нибудь понимает? Это не его ремесло, — презрительно добавил он. — Я завтра же повидаю Остермана. А теперь, я полагаю, надо спать. А вас, господин обер-гофмаршал, я буду иметь честь просить завтра доложить императрице, что депутация от ландратов униженно ходатайствует об аудиенции у её величества.
XXIII
Рано утром Макшеев явился с рапортом к фельдмаршалу Михаилу Михайловичу. Фельдмаршал внимательно выслушал его, и по его грозно сдвинутым бровям Макшеев понял, что он недоволен приездом таких гостей.
Фельдмаршал поблагодарил его и отпустил. Макшеев радостно помчался домой, мечтая о тёплой постели. А Михаил Михайлович поспешил в Верховный Совет на очередное заседание.
В то же утро Густав Левенвольде посетил Остермана. По обыкновению, ему сказали, что вице-канцлер серьёзно болен и никого не принимает. Его встретил Розенберг. Но Густав попросил передать барону несколько слов, которые тут же написал на клочке бумаги. Эти несколько слав были: «Густав просит господина барона принять его».
Розенберг был немало удивлён, когда Остерман с не? обычным оживлением, бодрым и энергичным голосом приказал немедленно проводить в кабинет гостя. Свидание наедине продолжалось часа два. Розенберг был удалён.
Густав уехал, как всегда, внешне спокойный и холодный, а Остерман после его ухода позвал Розенберга и жену и заявил, что ему хуже. Его уложили в постель. Старик стонал при каждом движении и казался совсем умирающим.
Во дворце был назначен малый приём. Императрица знакомилась со своими подданными. Приехавшие в Москву чины генералитета, богатые помещики, вице-президенты коллегий добивались чести быть ей представленными.
Как обер-гофмаршал, Рейнгольд накануне докладывал ей список лиц, всеподданнейше ходатайствующих об аудиенции.
Императрица равнодушно проглядывала список. Но вдруг её апатичное, вялое лицо оживилось.
— Граф, — воскликнула она. — Что ж ты молчал! Приехали твой брат, барон Оттомар, граф Кройц. Когда они приехали?
— Сегодня утром у меня был брат, — ответил Рейнгольд. — Он приехал во главе депутации ландратов принести вашему величеству всеподданнейшие поздравления с восшествием на прародительский престол и ходатайствовать о подтверждении лифляндских привилегий.
Императрица взволнованно встала с места. Тысячи воспоминаний теснились в её сердце.
— Конечно, — воскликнула она, — я завтра приму их. Скажи своему брату, что он — желанный гость. Он приехал оттуда… Что там? Как живут там мои друзья? — в волнении говорила Анна.
— Ваши курляндские подданные, радуясь вашему великому жребию, ваше величество, оплакивают свою участь, так как лишены счастья лицезреть вас, — ответил Рейнгольд.
— Завтра, завтра, — повторяла Анна, глубоко взволнованная. — Пусть депутация непременно будет завтра. Я хочу скорее видеть их…
Рейнгольд поклонился.
Анна сидела в тронном кресле. У ступеней трона стояли её фрейлины и статс-дамы. По бокам тронного возвышения поместился почётный караул в составе кавалергардов
