эти двое шарахнули бы по нему из своих автоматов, а встань на обочине голая баба? Вот сирены, интересно, действительно они не могли очаровать женский экипаж корабля? Вот бросилась бы в объятья сирен судовая буфетчица»? Года два назад действительно был такой случай — буфетчица бросилась с парохода, чтобы воссоединиться с почтальоном. Она, впрочем, ушла следующим рейсом, отрезвлённая холодной водой океана, да и отказом почтальона.
Не согрел её мужским теплом почтальон.
Прыжок пропал даром.
А тут, на пустынном тракте, в зимнем сумраке, было не до любви — чекист отправил своих по обе стороны дороги, а сам зачем-то полез с капитаном на сопку. Капитан, однако, не возражал.
Они включили фонари, но толку от них было мало — чернота впереди и ярко освещённые камни рядом. Капитан вообще не любил фонари — на фронте из-за их неосторожного света гибли многие, да и тут ему был памятен случай, когда несколько зеков, ушедших в отрыв, расщёлкали пятерых конвойных короткими очередями. Они стреляли прямо на свет. Беглым и бежать-то было некуда, они просто вымещали на освещённых мишенях свою дурную загубленную жизнь.
— Нечего тут ловить, — сказал капитан и тут же почувствовал, что тьма за его спиной пришла в движение.
Что-то щёлкнуло в добротном немецком фонарике, и свет исчез.
— Гаси фонарь, гаси! — крикнул он смежнику.
Медленно проступили через черноту звёзды.
Но невдалеке уже было нечто, чей тёмный силуэт перекрывал звёздную мешанину.
Тут капитан услышал странный звук, будто пела девушка. «Девушка пела в церковном хоре», — вспомнил он стихотворение, которая читала жена, когда смотрела на океан. Последний корабль оставлял порт, и уходил вправо: «О всех кораблях, ушедших в море», след его разглаживался на воде: «О всех усталых в чужом краю».
Какая-то тоска охватила капитана, и он не сразу заметил, что рядом никого нет, — чекист шёл, включив фонарик, как загипнотизированный, — прямо в черноту.
Что-то ухнуло, посыпалась галька, и капитан понял, что он остался один.
Утром он уже сидел, заполняя бумаги, над телом незадачливого смежника. Чекист лежал у самого подножия склона, это была какая-то стыдная случайность — погибнуть, сломав себе шею, на сравнительно пологом спуске.
Фонарик, в его руке, почти совсем разрядившись, тлел проволочной точкой внутри лампочки.
Капитан ещё раз проверил карманы невезучего смежника: золотые часы, кольцо и ручка, тоже, разумеется, с золотым пером — потом он кивнул санитарам, и они стали небрежно грузить тело.
К вечеру к нему пришёл почтальон. Сначала они говорили о погоде, но потом они вдруг выгнали лейтенанта в коридор и заперлись.
Удивлённый лейтенант курил у косяка, не пытаясь прислушаться.
Что-то важное было тогда решено в запертой комнате.
Через несколько дней с дальних приисков отправляли золото. Теперь его вёз конвой, но капитану удалось убедить управление, что два самородка можно отправить отдельно.
Они ехали втроём — милиционеры и почтальон, прижимая к боку опечатанный пакет.
На повороте тракта капитан услышал всё то же пение, это была, конечно, не песня, и никаких слов в ней не было, но тут же воткнул в уши ватные тампоны.
Лейтенант, что был за рулём, с тоской и печалью жал на тормоз.
Он слышал протяжную песню предгорий, женщина пела ему про то, как тяжела доля жены кузнеца, что куёт солнечный диск, но ему вечно не хватает золота, и вот недоделанное солнце исчезает на полгода, и нужно золото, чтобы продолжить работу. Ей вторила скорбным голосом сестра, муж которой потерялся во тьме, и она тоскует без ласки и зовёт его.
Один почтальон, что только что тихо сидел сзади, выбрался на дорогу и пошёл навстречу черноте, хорошо видный в свете фар.
Мелодия проникала через вату, и капитан уже рвался вылезти, как всё пропало — и мелодия, и тоска.
Только холод и ночь.
Треснула дверца, и в машину залез почтальон.
К боку он по-прежнему прижимал свой пакет, только руки у него были теперь испачканы в чём-то липком.
Лейтенант очнулся и тронул машину.
— Одна справа, другая там, в камнях, — хрипло прошептал почтальон.
Капитан сунул ему тряпку — вытереть руки.
Они ехали к городу, который ждал складных объяснений, но тут не Москва, тут порядок иной.
«Слова летают недалеко, а складную бумагу мы придумаем», — думал про себя капитан.
Они сдали пакет и получили расписки.
Лейтенант уехал, а его начальник пошёл с почтальоном по улице, которую едва освещали редкие фонари.
— А как вы догадались? — спросил, наконец, почтальон. — Ну, обо мне?
— Что тут догадываться, в двадцатом веке живём.
Я ведь как дело начал читать, сразу понял, что что-то не так. На комбинат ты работать не пошла, потому что медосмотр надо проходить, а на почте — что? Ну и справки твои чищенные, буковки затёртые, это ведь на почте сойдёт, а у меня — нет. Ты только не бойся.
Слово я тебе дал, ты мне послужила, вот и я отплачу. Тут царь далеко, а море глубоко: до навигации месяц, уедешь с паспортом. Даже колхозникам теперь паспорта дают. Да сдаётся, на материке тебе не жить.
И, видишь, светать скоро начнёт — считанные дни остались.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
22 декабря 2019
История про то, что два раза не вставать (2019-12-30)
«Ни один человек не живет такой простой жизнью, какою его награждают любопытные».
Оноре де Бальзак, «Старая дева»
Честные обыватели, к которым я себя отношу, норовят перед тем, как повесить последний шарик на ёлку, подвести итоги года. Дело это мне не очень близкое, но добровольное. Подведение итогов может ввести ещё трезвого обывателя в состояние грусти и прострации, не говоря уж о том, что будущий год ему никогда не сулит особых радостей. Поэтому хочется сказать моим собратьям, что всё будет хорошо, и Россия действительно управляется напрямую Господом Богом, как, по слухам, говорил генерал-фельдмаршал Миних.
В моём детстве было место на Пушкинской площади в Москве, вернее, за этой площадью на бульваре, что приводило меня в трепет. Это была скульптура, а, вернее, барельеф на стене, оставшийся осколком старого времени. Он изображал человека, крутящего огромное колесо. Мышцы человека были напряжены и выпуклы. Под ним было написано: «Все наши надежды покоятся на тех людях, которые сами себя кормят». Здание это было когда-то типографией Рябушинского и до сих
