сверху на неожиданную и жестокую драму, разыгравшуюся на парижской мостовой. Наконец к госпоже Робино вернулся дар речи, и она запричитала:
– Ах, дорогой мой… Милый! Милый мой…
Она словно забыла все остальные слова, ее несчастный супруг всхлипнул и в приступе раскаяния повинился перед стоявшей на коленях беременной женой, навалившейся животом на носилки. Оставаясь в неподвижности, боли он не чувствовал, только покалеченные ноги как будто налились горячим свинцом.
– Прости, родная, я, должно быть, на время лишился рассудка… Поверенный заявил при Гожане, что завтра меня объявят несостоятельным должником, и стены как будто занялись огнем. Дальше я помню только, что спускался по улице Мишодьер, а вокруг кривлялись приказчики из «Счастья» и громадина грозилась раздавить меня… Омнибус вывернул из-за угла, я подумал о Ломме, о его руке и бросился под колеса…
Выслушав страшное признание, госпожа Робино тяжело осела на пол. Господь наш Спаситель, ее муж хотел свести счеты с жизнью! Она схватила за руку Денизу, потрясенную этой сценой. Раненый снова лишился чувств. Где же врач? Двое мужчин уже обошли весь квартал, после них на поиски отправился консьерж дома.
– Не волнуйтесь… Успокойтесь… – всхлипывая, повторяла Дениза, не зная, что еще сказать, и тут бедняжка решила выговориться, снять груз с души.
– Знали бы вы… Я виновата в его поступке. Он все время твердил: «Я тебя обокрал, деньги были твои…» По ночам ему снились обещанные шестьдесят тысяч, он вскакивал, весь мокрый от пота, и клял себя, называл бездарью. Мол, если ты пустоголовый, не рискуй чужим состоянием… Сами знаете, какой он нервный, мой Робино, какой неуравновешенный. Пугал меня, когда пересказывал свои видения, они и правда были ужасны… Робино очень меня любит, он хотел видеть жену богатой и счастливой, а не нищенкой в лохмотьях…
Женщина посмотрела на мужа, заметила, что тот открыл глаза, и запричитала:
– Дорогой мой, зачем, ну зачем ты так поступил?.. Думал, я дурная, корыстная женщина? Мы разорены? И что с того? Главное – быть вместе. Пусть все забирают. Мы куда-нибудь уедем… далеко, где ты больше о них не услышишь. Будешь работать, и все наладится.
Она уткнулась лбом в бледную щеку мужа. Оба молчали, не ведая своего будущего, но чувствуя невероятную нежность друг к другу. Лавка как будто уснула, убаюканная бледным сумраком, а за тонкой металлической шторой шумела улица. День был в разгаре: грохотали колеса экипажей, шагали по тротуарам парижане. Дениза каждые пять минут выглядывала наружу через выходившую в вестибюль дверцу и наконец воскликнула:
– Доктор!
Консьерж привел врача, молодого человека с живым взглядом. Он решил осмотреть раненого прямо на носилках. Оказалось, что сломана только левая нога и перелом чистый, без осколков, так что осложнений, надо думать, не будет. Раненого уже собрались перенести в спальню, но тут появился Гожан, желавший дать ему отчет: попытка спасти лавку Робино не увенчалась успехом, банкротство неотвратимо.
– Что стряслось? – тихим голосом спросил поверенный у Денизы, и она коротко ввела его в курс дела. Гожан растерялся, и тогда Робино подал голос:
– Я не в обиде, но часть вины лежит и на вас.
– Ну разумеется, старина! – откликнулся Гожан. – У нас обоих кишка оказалась тонка… Я тоже не нашел в себе мужества для сопротивления.
Носилки подняли с пола, и пострадавший, собрав остатки сил, возразил:
– Нет-нет, не согласен! Люди покрепче тоже сломались бы. Бурра и Бодю упрямы, они свой век отжили, но мы, молодые, принимаем новый порядок вещей!.. Прежний мир уходит, Гожан.
Робино унесли. Его жена обняла Денизу, и ее порыв был почти радостным: она освободилась от груза дел и ответственности. Гожан вышел вместе с Денизой и, убедившись, что их никто не слышит, признался: бедняга Робино прав. Глупо мериться силами с «Дамским Счастьем». Молодой человек знал: с ним будет покончено, если не получится вернуть расположение тех, кто сильнее. Накануне он пробовал подольститься к Ютену – тот собирался в Лион, – но особых надежд не питал и теперь решил попытать счастья с той, что обрела невероятное могущество.
– Начни я выкладываться в интересах других людей, меня поднимут на смех, ведь все, кто хоть что-то производят, устраивают аукцион наоборот, и выигрывает тот, чьи затраты меньше… Но да бог с ними! Вы сами как-то сказали, что производство должно ориентироваться на прогресс, совершенствовать организацию труда и использовать новые методы. Все наладится, если получится угодить публике.
– Вам следует поделиться своими соображениями с господином Муре… Он будет рад… Хозяин «Счастья» незлопамятен, а уж если вы скинете сантим с метра…
Госпожа Бодю покинула бренную землю ясным и солнечным январским днем. Две недели она не спускалась в лавку, и за товарами присматривала поденщица. Больная сидела на кровати, обложенная подушками. На бескровном лице живыми оставались только глаза, которые упрямо смотрели на стоящее напротив здание «Дамского Счастья». Мужа расстраивала ее одержимость, иногда он пытался задернуть шторы, но она отчаянным жестом останавливала старика, желая до последнего вздоха видеть монстра, погубившего ее семью. Он отнял у нее дом и дочь, теперь она уходила вместе со «Старым Эльбёфом», теряющим покупателей. В тот день, когда началась агония лавки, ей стало нечем дышать. Почувствовав приближение смерти, женщина потребовала, чтобы муж распахнул оба окна. Стояла теплая погода, солнце накинуло на «Дамское Счастье» золотое покрывало, но спальня супругов Бодю оставалась промозглой и сумрачной. Величественное, празднующее победу здание «Счастья», где за зеркальными окнами переходили из рук в руки миллионы франков, завораживало умирающую. Ее глаза медленно бледнели, цвет склонялся перед тьмой. Они остались открытыми после смерти, и в них стояли непролившиеся слезы.
Все мелкие торговцы квартала снова составили похоронную процессию. Братья Ванпуй пришли, хотя на обоих не было лица после декабрьских выплат, скорее всего последних в их карьере коммерсантов. Бедоре тяжело опирался на палку – из-за трудностей последнего времени у него обострилась язва. Делиньер пережил сердечный приступ, Пио и Ривуар шли молча, глядя под ноги, и выглядели кончеными людьми. Никто не решался завести разговор об отсутствующих: Кине, мадемуазель Татен, многих других, которым предстояло со дня на день «уйти под воду», и тем более о Робино, оказавшемся на ложе страданий. С жадным интересом обсуждалась участь следующих жертв: парфюмера Гронье, модистки госпожи Шадёй, флориста Лакассаня и обувщика Нода, – они пока держались, но в затылок им дышал дракон. Бодю шагал за катафалком, как усталый вол на бойню, в первом траурном экипаже сидел суровый седовласый Бурра.
Дениза выглядела подавленной; за последние две недели на нее свалилось много забот. Пепе она поместила в коллеж, а влюбленный до потери сознания Жан умолял сестру сосватать для него племянницу кондитера. Смерть тетки и следовавшие одно за другим банкротства разрывали ей сердце. Муре попытался утешить девушку, решив, что сделает для ее дяди и остальных пострадавших все, что она сочтет справедливым. Утром она рассказала ему, что Бурра уже стал бездомным, а Бодю закрывает лавку, после чего отправилась утешать стариков.
Бурра она нашла на улице Мишодьер, он стоял на тротуаре, напротив своего дома, откуда был изгнан накануне в результате каверзного трюка поверенного. Муре скупил векселя торговца зонтами и легко добился, чтобы его объявили несостоятельным, а потом приобрел на торгах право аренды. Таким образом, упрямый старик отдал за пятьсот франков то, что не пожелал уступить за сто тысяч. Архитектору, явившемуся с ватагой рабочих, чтобы снести дом, пришлось призвать полицейского комиссара, чтобы выдворить беднягу. Товар продали, из комнат вынесли мебель, сам он сидел, забившись в угол рядом с кроватью, и его из жалости не трогали, но дом разбирать начали. Сняли прогнившую черепицу, и потолки рухнули сами, стены трещали, а Бурра оставался на развалинах, пока не появились полицейские и не пригрозили ему. Старик ушел, провел ночь в меблированных комнатах, а утром вернулся.
