деле. Мы уже слышали, что обвинения, предъявленные господину губернатору, оказались неосновательными, но мы не имеем никаких доказательств этого.
— Барон ван Гульст, не угодно ли вам доложить совету это дело, — сказал бургомистр.
Барон выступил вперёд и вынул из кармана бумагу.
— Вот что я нашёл в комнате графа ван Стинена, когда производил второй обыск. Это его ответ на письмо короля, и этот ответ освобождает господина губернатора от всяких подозрений.
Он вручил бумагу ван Сильту. Прочитав её, тот передал её дальше. Когда все прочитали бумагу, ван Гульст принёс её мне и с поклоном положил на стол.
Наступила неловкая пауза.
— Так как совет убедился теперь в своей ошибке, — начал опять ван Сильт, — то я повторяю нашу просьбу о прощении.
— И это всё? — спросил я. — Неужели вы думаете, что вы можете делать то, что вы сделали, и поплатиться за нанесённое оскорбление одной просьбой о прощении? Двадцать четыре часа тому назад этого было бы довольно. Но сегодня… сегодня иное дело.
— Мы готовы понести соответствующую кару… — начал опять бургомистр ван Сильт, но чей-то голос опять прервал его:
— Будьте довольны и этим. Мы достаточно сделали для вас. Мы могли бы признать эти доказательства неубедительными, ибо ваш ответ найден был не с письмом короля. Вы ещё в нашей власти, и будьте довольны и этим.
Слова, которых я так ждал, были сказаны. Только я хотел возразить, как вдруг глухой, грозный рёв ворвался в окна дворца. Отдалённый шум, о котором я упоминал выше, всё усиливался и усиливался. Но мы говорили, и никто не обратил на него внимания. Теперь он ворвался к нам в уши, словно рёв какой-то бури.
Все глаза устремились на площадь. Некоторые подбежали к окнам и открыли их. С того места, где я стоял, была видна площадь, и я заметил, что вся она полна волновавшимся народом, вооружённым топорами и железными прутьями, — словом, чем попало. Оружие их было нехитро, но зато лица горели яростью, и шутить с этими людьми не приходилось.
Заметив, что некоторые окна отворились, они замахали топорами и палками и хором завопили:
— Губернатора! Мадемуазель де Бреголль! Мы хотим видеть их и убедиться, что они живы!
Бедняки Гуды пристыдили меня. Те, на кого, по-моему, всякая надежда была потеряна, явились сюда, словно могучий поток, всякое сопротивление которому бесполезно. Деньги, которые я получил за заложенное у Исаака Мардохея ожерелье моей матери и которые я им раздал, теперь вернулись ко мне с лихвой.
Члены совета переглядывались с побелевшими лицами. Только барон ван Гульст не растерялся и быстро что-то приказал одному из своих подчинённых.
— Губернатора! — ревела толпа. — Губернатора! Бейте стёкла и ломайте ворота! Идём громить дома советников!
Дело принимало опасный оборот. Конечно, всё это происходило не из одной только любви ко мне, и теперь дома ван Шюйтена и других дорого заплатят за страдания и бедность этой толпы.
— Ваше превосходительство, — закричал ван Сильт, — умоляю вас, сделайте что-нибудь и остановите толпу. Покажитесь им, пусть они убедятся, что вы живы и в безопасности.
— Этого я не знаю, — холодно отвечал я. — Здесь только что говорили, что я ещё в вашей власти. Народ явился освободить меня, и я не вижу причин препятствовать ему в этом!
— Ваше превосходительство…
Просил уже не он один, просили все. Но их голосов не слышно было среди громовых ударов в главную дверь дворца.
Где-то вдруг ударили в колокол, и его резкий, нетерпеливый звон врывался в уши в промежуток между ударами в дверь. Эти удары становились всё сильнее и чаще. Зала вся дрожала, стёкла звенели. Царило общее молчание.
Удар раздавался за ударом, а толпа выла, как стая демонов. Они пришли сюда с доброй целью, и я знал, что они хорошо настроены относительно меня и донны Марион. Но в этих волнениях и бунтах всегда есть нечто такое, что будит зверя в каждом даже самом мирном человеке. В этой толпе было немало людей, озлобленных голодом, болезнями и страданиями, в которых они, справедливо или нет, винили совет. И вот теперь они явились сюда, чтобы отомстить за все свои невзгоды и, быть может, в надежде улучшить своё положение за счёт тех, кто ест, когда они голодают. За ними стояли их жёны, побуждая их. Их крики резко выделялись среди общего глухого гула.
Вдруг раздался сухой треск, за ним второй, третий. То стреляли из окон нижнего этажа люди барона ван Гульста, не знаю, для того ли, чтобы только напугать толпу, или же серьёзно.
Дело приближалось к решительной развязке. Раздалось ещё несколько залпов. Поднялись ужасные крики и проклятия, разразилось настоящее восстание.
Если толпа ворвётся сюда, всем придётся плохо, и в зале заседаний совета не было ни одного человека, который бы этого не понимал. Два или три члена совета, бросившиеся было в начале перестрелки к окнам, в ужасе отскочили назад и, дрожа, сели на свои места. Некоторые бросились к ван Сильту и пытались уговорить его принять какие-нибудь меры, но среди общего шума их слов было не слышно. Некоторые, в числе их и ван Гирт, сидели неподвижно и, соблюдая молчание, смотрели в пространство. Один из советников забился в угол и плакал, как малое дитя.
Я взглянул на донну Марион. Она встала со своего места и держалась спокойно, только глаза её горели. Казалось, ураган, который она сама спустила с цепи, её нисколько не страшил.
Ван Сильт бросился передо мной на колени, указывая рукой на окно и жестами умоляя меня выйти и заговорить с народом. Но просьбы его были напрасны: разразившуюся бурю ни я, ни кто-либо уже не мог усмирить одними словами. Я только уронил бы теперь свой авторитет, который понадобится мне, когда толпа вломится в зал, — а это было вопросом нескольких минут.
Но не прошло и нескольких минут. Вдруг раздался страшный удар, потрясший до основания весь дом, — двери были выломаны. Все разом поднялись со своих мест. Советник, плакавший в углу, видимо, сошёл с ума: он визжал и танцевал.
Минуты через две из коридора донёсся глухой шум, подобный прибою сильной волны. Прошла ещё минута, и высокие двери, ведущие в залу заседаний, полетели на пол, сорванные с петель. Привратники, охранявшие их, были сбиты с ног и растоптаны. Двери были не заперты, но никто не попробовал их отпереть.
Первым ворвался Торрихос с
