дошел экземпляр впоследствии рассыпанного набора («чистых листов») сборника «Стихотворения разных лет» (архив М. А. Тарковской).
413
Заболоцкий Н. Н. Примечания // Заболоцкий Н. А. Полное собрание стихотворений и поэм. СПб., 2002. С. 669. (Серия «Новая библиотека поэта».)
414
Книга-цикл «Гостья-звезда» не совпадает по составу с одноименным разделом большинства прижизненных печатных поэтических книг Тарковского. В этих книгах «Гостья-звезда» содержит все стихотворения 1929–1940 годов, т. е. название этого раздела синонимично названию «Ранние стихотворения». Книга-цикл «Гостья-звезда», входящая в «Масличную рощу», построена принципиально иначе, основана на системе лейтмотивов, см. публикацию: Тарковский А. А. Гостья-звезда: Стихи из рукописной книги «Масличная роща» / Публ. М. А. Тарковской и Д. П. Бака // Новая газета. 2002. 18–20 февраля. С. 21.
415
Впервые: Мандельштамовская энциклопедия: В 2 т. М.: РОССПЭН, 2017. Т. 1. С. 463–465. Сокращения, принятые в данном издании, сохранены.
416
Впервые: Проблемы исторической поэтики в анализе литературного произведения. Кемерово: КГУ, 1987. С. 135–136.
417
Перевод с немецкого Д. П. Бака. Впервые: Проблемы исторической поэтики в анализе литературного произведения. Кемерово: КГУ, 1987. С. 134–140.
418
Перед нами ключевая формула романа «Назову себя Гантенбайн» («я представляю себе» – «ich stelle mir vor»), с помощью которой вводятся в текст многочисленные «истории». В ней налицо соприродность художественного творчества и «внелитературных» раздумий человека о собственной жизни. И то и другое зиждется на глубоко личном, искреннем и честном самоощущении («представлении»).
419
Переводить «Erfahrung» как «переживание», очевидно, предпочтительнее, так как Фриш в этом понятии делает акцент на интимном, невыразимом его характере – в противовес нейтральному «опыту», прямолинейно извлекаемому из внешних событий.
420
Проецируя данное уподобление жизнетворческого раздумья и художественного авторства на роман о Гантенбайне, можно предположить, что произведение осуществляет себя на двух уровнях: как роман о человеке, ищущем истинную историю своей жизни, и – как роман о романе, который ищет возможности воплотиться в слове.
421
Таким образом, неслучившаяся история адекватнее всего отражает содержание переживания. Это посредствующее звено между жизнетворческим усилием и авторством, обоснование художественного вымысла.
422
Повторяемость переживаний в данном случае – критерий их истинности, универсальности в противовес видимости, кажимости внешнего опыта. Именно отказавшись от «картинок на сетчатке», мнимо ослепший Гантенбайн обретает способность (а затем тягу) к созданию все новых историй. Будучи поначалу лишь одним из вариантов судьбы повествователя («назову его Гантенбайн»), он обретает далее определенную независимость («назову себя Гантенбайн»), «перехватывает инициативу» сочинительства.
423
Перед нами ключевое понятие поэтики Фриша, значение которого уже отмечалось (ср.: «Но неужели, по мнению Фриша, ничто не может рассматриваться в качестве субститута личности, служить для консолидации… чувственного опыта, ищущего выход в истории? Указанным целям служит то, что Фриш называет эталоном переживания» (‘experiential pattern’, ‘Erlebnismuster’), который «остается неизменным при любом конкретном переживании»… Задача читателя в том, чтобы прояснить этот эталон. Как только он выявлен, цель романа достигнута» (Wеisstein U. Мах Frisch. New Jоrk: Twayne Publ., 1967. Р. 84).
424
Отметим одно из многих текстуальных совпадений с «Гантенбайном»: «Нельзя видеть себя самого, вот в чем дело, истории видны только со стороны, – говорю я, – отсюда наша жажда историй» (Фриш М. Номо Фабер; Назову себя Гантенбайн. М.: Прогресс, 1975. С. 238).
425
В специфическом фришевском понятии Einfall, применяемом для характеристики чувственного опыта, переживания, акцентируются два свойства последнего: имманентность, не привнесенность извне (из «историй») и спонтанность, внезапность (ср. украинское «спало на думку») от того же корня «падать» «fallen». Поэтому мы считаем возможным переводить Einfall словосочетаниями «мгновенная идея», «автономная идея».
426
Таким образом, единый жизнетворчески-художественный акт распадается, но Фришу, на два этапа: спонтанное порождение эталона переживания (Егebnismuster) и его произвольное воплощение в виде «историй» (Geschichеп). Второй этап – не простая инверсия первого, так как эталон переживания не выводится из событий автоматически, существует post hoc sed non propter hoс, представляется Фришу имманентным (Einfall). Возврат вспять, к реальным событиям невозможен, поэтому эталон переживания необходимо нуждается в воплощении: в вымышленных историях (чем они больше отдалены от реальности, тем, нередко, воплощение адекватнее). В противном случае Erlebnismuster рискует повиснуть в воздухе, лишиться почвы, стать невыразимым даже для самого носителя. В задачу же реципиента (слушателя) входит реконструкция эталона переживания из «историй», «заметных только со стороны».
427
Ср.: «Историк – это пророк, обращенный в прошлое» (Шлегель Ф. Эстегика. Философия. Критика: В 2 т. М.: Искусство, 1983. Т. 1. С. 293). Совпадение, думается, неслучайное – вспомним постоянное внимание Фриша к фрагменту как способу изображения и поэтику фрагментарности у романтиков (Новалис, Ф. Шлегель и др.).
428
Как видим, жизнетворчески-художественный акт может вести к различным результатам. Если «неписатель» рано или поздно избирает одну или несколько «историй» в качестве своей «настоящей» жизни, то писатель не может ими ограничиться. Не веря в возможность адекватного воплощения Erlebnismuster, он впадает в бесконечный перебор историй. Герой-повествователь «Гантенбайна» творит свою жизнь, а не роман. Вместе с тем есть в нем и черты «писателя» (неверие в адекватность историй и жизни). Его «истории» не традиционное произведение в произведении (как, например, роман булгаковского Мастера), но и не обычное сказовое повествование (где рассказчик имеет дело с автономными героями, а не творит их по ходу рассказывания). Это, скорее, история о невозможности написания романа о жизнетворчестве. «Назову себя Гантенбайн» нередко объявлялся в критике романом мозаичным, распадающимся на бессвязные фрагменты, главной темой его считалось изображение разрушающейся личности. И то и другое относится скорее к историям повествователя, чем к романному целому, которое рождается «за его спиной». Как мир Гантенбайна, Эндерлина и других изображен повествователем, так и сам повествователь с его поисками дан нам отстраненно, объективированно. Постулировав кажущуюся невозможность собственного написания, роман затем перешагивает через эту невозможность, снимает ее. Пресловутая «бесполезность самоидентификации» в романном целом означает бесполезность однозначного и косного втискивания жизни в рамки «истории» (как происходит с барменом, а также во вставных притчах), а вовсе не распад личности повествователя в ее полноте. Личность существует, обладает неким эталоном переживания, а то, что этот эталон не выразим однозначно –
